Алеш Гучмазты - Матрона

— При чем здесь моя дочь?

— В чем она виновата, ты спрашиваешь?! Как это в чем виновата? Я ненавижу своих врагов. Все мои враги мне одинаково ненавистны. Кто сможет доказать, что в эту мою ногу не целился Джерджи? Что не его пуля оторвала ее? Ты можешь доказать мне это?! Так почему же ты просишь меня выделить его среди врагов и не мстить, не трогать его?!

— Иди домой, — сказал ему Гиго.

— Как я пойду, как?! — обезумел Егнат. — На этих костылях? Не хочу, мне надоели подпорки! Люди же ходят без них! — он уставился на отца Матроны. — Давай! Если ты добрый человек, сделай так, чтобы я пошел! Научи меня! Заставь! — он начал прыгать на одной ноге. — Может быть, ты это называешь ходьбой? Если называешь, значит, я хожу! Смотрите, смотрите, сколько я пройду!

Он стал прыгать из стороны в сторону, оступился в конце концов и упал.

— Заставьте меня ходить! — кричал он. — Почему вы стоите, почему не заставляете меня?!

Все молчали.

Гиго вытер слезы.

— Иди домой, отдохни, — сказал он сдавленным голосом.

— Нет, нет! Будьте мужчинами, заставьте меня ходить! Научите меня, приделайте мне ногу! — крик его перешел в рыдание.

К нему подбежали его мать и жена. Подхватили его подмышки, попытались поднять. Он не давался, отталкивал их.

— Приделайте мне ногу! Не хочу, чтобы меня вели! Не хочу висеть на деревянных подпорках! Я хочу ходить по земле на своих двоих! По земле, на которой я родился! Заставьте меня ходить!..

С большим трудом его увели домой.

Старики постояли еще немного, помолчали, потом отец Матроны сказал Гиго:

— Прости меня. Дай Бог вам всего хорошего.

Гиго вздохнул горестно:

— Пусть твои болезни перейдут ко мне, не знаю, что и сказать… Нога-то еще ничего, не он один остался без ноги. Хуже другое. С головой у него не все в порядке. Будь же ты проклят, Бог богов, если допускаешь такое! Мой тихий, добрый мальчик превратился в волка. И говорить с ним невозможно, и работать он не может — не знаю, как будет жить…

Отец был растерян. Молча пообедал и тут же собрался домой.

— Потерпи еще немного, — сказал он, когда, провожая, она вышла следом за ним во двор. — Может, Гиго успокоит этого несчастного, образумит его. А может, и от Джерджи весточка явится. Если нет, переедешь в родительский дом… А за ребенка не беспокойся. Терпи, дочь, ничего не поделаешь, надо терпеть…

Он ушел, и дом опустел сразу; она посидела еще некоторое время, думая о том, что надо идти на гумно, где ее встретят косые взгляды односельчан, недобрые их усмешки и намеки, но колхозные работы были в самом разгаре, и оставаться в стороне было еще хуже. Она поднялась со вздохом, взяла вилы и пошла к людям. Односельчане — и стар и млад — знали, конечно, о встрече ее отца с отцом Егната, и она поняла, что перед ее приходом говорили именно об этом: все умолкли разом при ее появлении, смутились — никто ни о чем не спросил, не поинтересовался. Смутилась вдруг и она сама. И если, увидев утром Егната, орущего и прыгающего на уцелевшей ноге, она испытала жалость, то теперь к ней примешалось и чувство вины. Ведь это она и ее сын так или иначе виноваты в жалком, плачевном положении этого парня: война искалечила, почти убила его, а изза них он лишился последнего — надежды на будущее. От этой мысли ей стало совсем плохо, она не смела поднять глаза, взглянуть на людей, но чувствовала при этом, что и они испытывают что-то похожее, не зная, как вести себя с ней, о чем говорить. Возможно, на них подействовала сдержанность ее отца, которого не вывело из себя даже дикое поведение Егната.

Она работала молча, сосредоточенно и в то же время каким-то внутренним зрением видела окружающих. Господи, думала она, как же тяжело им всем, как трудно достается им каждый прожитый день. Можно ли упрекнуть хоть в чем-то старого Гиго? Младший сын его погиб, второй вернулся искалеченным и полубезумным, а третий и поныне там, на войне, и никто не знает, что с ним сталось сегодня или станется завтра. Можно ли такое вытерпеть?

Она тревожится, места себе не находит, боясь за своего маленького сына. Как же не разрываются сердца у тех, кто одного за другим теряет взрослых сыновей?

Она хотя бы видит Доме, может постоять за него, заслонить собой — и все равно переживает за каждый его шаг. Каково же тем, кто не может протянуть руку помощи своим сыновьям, истекающим кровью где-то на далекой чужбине? Глотая слезы, она думала о том, что несчастным родителям их взрослые сыновья, попавшие в мясорубку войны, кажутся беспомощными перед судьбой, беззащитными, как грудные дети. А может, если не видишь своими глазами тех невзгод, которые преодолевает твой сын, тех бедствий, которые он вынужден терпеть, несчастий, подстерегающих его, опасностей, грозящих со всех сторон, может, тогда родителям легче переносить все это, может, сердца их бьются спокойнее? Если так, то почему же они старятся не по годам, почему робкая надежда едва проглядывает сквозь печаль, застывшую в их глазах? Несчастье, постигшее ее дом, не обошло стороной и ее односельчан, нет, им пришлось пережить больше, их беды еще страшнее — как же они выдерживают? И разве общее горе, общие страдания не должны объединять людей, делать их добрее друг к другу, душевнее? Так почему же они стараются добавить ей горя, обвиняя в смертном грехе, которого она не совершала? Может, потому, чтобы рядом был кто-то еще несчастнее, чем они сами, чтобы своя беда казалась меньше?