Павел Пепперштейн - Предатель ада [сборник]

Три креста словно нарисованы свежей кровью, и она ушла из купе, не в силах более переносить вонь. Поездные коридоры полнились студентами, лежащими и сидящими прямо на полу, было так мерзко, ей пришлось переступать через тела и ручейки опрокинутого пива, прежде чем ей удалось найти тесную кабину WC, где форточка матового окна чуть приоткрывалась, позволяя глотнуть горячего ветра.

Она достала кусочек гашиша, быстро свернула джойнт и выкурила его, выдыхая дым в узкую щель матового евроокна, надеясь, что с этим тяжелым дымком улетит от нее ее боль.

Она любила места, где горы подходили к самому морю, ниспадая в него то скалистыми обрывами, то склонами, поросшими горячим кустарником. Здесь располагалось имение ее дяди барона Тугано. Комната, ожидавшая ее, не изменилась со времен ее недавнего детства: те же белые стены, трещины, чистота, запах апельсиновой корки, рассохшийся старинный шкаф и узкое окно, выходящее в горы. В этой комнате она только спала, а все дни проводила в горах, блуждая с рюкзаком, где лежали книга, гашиш и купальник.

Ей нравилось смотреть с кручи на море: сквозь пенный сине-зеленый кристалл виднелись участки дна, подводные отмели, расщелины, заросшие танцующими водорослями. Основания камней, которые сверху сверкали, раскаленные солнцем, а под водой становились черными и холодными, обросшими зелеными бородами. Иногда со своих вершин она смотрела на местный людный пляжик, иногда заглядывала сверху в укромные бухты, где белели моторные лодки или яхты и небольшие компании устраивали пикники. Выбрав безлюдную бухту, она спускалась к морю и долго плавала нагишом. Потом снова взбиралась по крутым осыпающимся тропинкам и лежала где-нибудь на камне, слушая музыку и куря загорая.

В ее теле и сознании накапливалось и множилось привычное с детства наслаждение долгих прогулок и купаний, нега блаженного одиночества, этих гор и камней, но наслаждение наслаивалось на острую боль, которую причинил ей Петрантонио Кон. Эта боль не растворялась и не исчезала под цветущим слоем блаженства, и, пока голос Амона Тобина или Афекса Твина вливался в ее овальные уши, она снова и снова видела сцену в кафе у Пантеона, она опять блуждала мысленным взглядом по узкому лицу своего любовника, видела его бледную прозрачную кожу, усыпанную веснушками, видела отблеск вокруг его головы и синие тени под его выпуклыми глазами. Видела его рот, столь аскетичный и детский, столь неподходящий к тому, в чем этот рот равнодушно ей признавался. И затем она снова и снова представляла себе сцену совокупления Петрантонио Кона и Элоизы Кортарини, встраивая ее в различные интерьеры (потому что она не знала, где это произошло): она видела их на черных задворках танцевальных клубов, в белоснежных ванных комнатах и даже на грязных набережных Тевере в окружении бомжей, беспечно спящих в картонных коробках.

Секс этих двух вполне прекрасных тел, который в реальности случился мимолетно, становился в ее воображении бесконечным, под грузом этих образов она исчезала, но все равно дрочила и кончала, закусив губы, под песни группы «Матиа Базар». Высокий девичий голос долетал до нее из восьмидесятых годов ХХ века, из времени, где она еще не родилась, и ее отсутствие в мире делало этот звук прекрасным:

Aristocratica

Occidentale falsita…

И маленькую аристократку уносил оргазм.

Per te Laguna veneziana

Per te notte transilvana

Per te una carezza vera

Nella macchina tempo di una sera…

Per te syndrome europea…

Машина времени тяжело и сонно работала, делая свое дело, венецианская лагуна гнила далеко на севере, а маленькая римская аристократка, подлинная красавица, зараженная европейским синдромом, исчезала на белом камне.

Она любила Петрантонио больше, чем раньше, она страстно любила Элоизу Кортарини, любила уродливую собаку барона Тугано, любила чаек, купальщиков и подводные камни, любила небо и землю, любила свое стройное загорелое тело, ее любовь ко всему не имела границ и пределов, и только две вещи в этом возлюбленном мире она больше любить не могла — свою душу и могилу Рафаэля, неподвижного Рафаэля под мраморной плитой Пантеона. Этот скелет и эта душа стали единственными на всем свете свидетелями ее позора — позора Франчески Торелли из рода Ручелаи.

Порой ей казалось, что Франчески Торелли больше нет, что она превратилась в соединение гениталий Кона и Кортарини, и после оргазма губы ее снова непроизвольно шептали те грязные, отвратительные, похабные слова, которые она произнесла тогда в кафе у Пантеона. И, прошептав их, она улыбалась…