Майкл Корда - Богатство

У Алексы мелькнула мысль, не является ли страсть Баннермэна к современному искусству своего рода розыгрышем крупного масштаба. Она знала, что это недавний феномен – только в последние два года он проявил желание приобщиться к миру современного искусства. До этого его чековая книжка была всегда открыта, чтобы финансировать наиболее амбициозные приобретения Метрополитен Музея, где он был хорошо известен, как один из самых требовательных и искушенных попечителей. Ходили даже сплетни – нашедшие отражение в прессе – что друзья и родственники Баннермэна рассматривают его интерес к современному искусству как признак сумасшествия или старческого слабоумия, хотя Алекса не замечала ничего, что могло бы это подтвердить.

– Сколько она стоит? – спросил он.

Она вынула из сумочки прайс-лист. Обычно продажей занимались Саймон или менеджер галереи, но по какой-то причине перед Баннермэном она испытывала чувство собственницы.

– Пятьдесят тысяч долларов. – Ей это показалось целой кучей денег.

Очевидно, Баннермэну это тоже показалось целой кучей денег. Он в задумчивости отпил виски, вернулся к картине, постучал пальцами по ее поверхности и вздохнул.

– Тридцать пять тысяч устроили бы меня гораздо больше, – сказал он.

Алекса покачала головой. Она не имела права понижать цену. Она догадывалась, что Саймон, возможно, был бы рад получить и тридцать пять тысяч, если бы сам совершал продажу, но если бы это сделала о н а, он бы обвинил ее в том, что он лишила его пятнадцати тысяч. А если бы она сорвала сделку – тем более, с Артуром Баннермэном, он бы пришел в еще большую ярость. Она пожалела, что не позвала Саймона, решив оставить Баннермэна для себя.

– Боюсь, что цена – пятьдесят, мистер Баннермэн, – сказала она по возможности твердо. – Мистер Вольф получил несколько предложений относительно этой картины.

Она надеялась, что не покраснела. Лгать она не умела, хотя это была непременная часть процесса купли-продажи, а с Баннермэном это почему-то было еще труднее, чем обычно.

Баннермэн нахмурился. На миг ее сердце заныло от испуга, что он перед всеми обвинит ее во лжи.

– Опять этот проклятый дурак Розенцвейг? – яростно прошептал он. – Он скупает все подряд для своего нового музея. Ну кто оценит подобную живопись в Форт Уорте, я вас спрашиваю?

Она одарила его понимающей улыбкой наилучшего образца. Баннермэн уставился в потолок, засунув руки в карманы, как ее отец, готовясь начать торг за нескольких телок на сельскохозяйственном аукционе в Ла Гранже, разве что у Баннермэна в кармане ничего не звякало.

– Сорок, – бросил он сквозь стиснутые зубы.

– Ничего не могу поделать. – И это была чистая правда.

Он посмотрел на нее, и в какой-то момент она едва не сказала: "Ладно, сорок". Потом он улыбнулся.

– Вы заключили выгодную сделку, – сказал он с ноткой восхищения в голосе. – Я возьму ее за пятьдесят, но учтите, я требую десятипроцентную скаидку.

– Вот как?

– Спросите у остальных. Рассказав, что картину купил я, вы получите больше десяти процентов.

– Верю вам на слово, мистер Баннермэн. Итак, в итоге сорок пять тысяч. Продано.

Баннермэн допил виски.

– Превосходно! С вами можно иметь дело. – Он твердо пожал ей руку, словно она была избирателем. – Вы ведь не из Нью-Йорка, правда, мисс… Уолден?

– Я из Иллинойса.

– А конкретно?

– Из графства Стефенсон.

– Я набрал в графстве Стефенсон сорок с чем-то процентов голосов на первичных выборах в 68 году. Главный город – Ла Гранж, верно?

– Откуда вы знаете?

– Политик никогда не забывает побед, даже малых. Кроме того, мой отец настаивал, что дети обязательно должны знать два предмета – географию и арифметику. Сам он, да будет вам известно, мысленно мог представить любой кусок земли, которой владел – и большую часть земли, принадлежавшей другим. Все это хранилось у него в памяти. Если кто-то, скажем, предлагал участок земли под индустриальный парк в Цинциннати, отец на миг закрывал глаза и говорил: "Нет, не думаю. Это низина, ее заливает каждый раз, когда Огайо выходит из берегов". Понимаете, отец за всю жизнь ни разу не был в Цинциннати, но он настолько хорошо знал страну, что никогда, черт возьми, не нуждался в карте. Моего отца во многом недооценивали!

Она уловила горечь в последних словах. Было ли это простое сожаление о том, что способности отца не встретили должной оценки. Или Артур Баннермэн тоже чувствовал, что недооценен, так и не исполнил своего предназначения, оттого, что родился таким богатым?