Святослав Иванов - Подозрительные предметы

Гастарбайтер Фёдор (а в сущности вполне себе Фархад) обновлял кухонную плитку в квартире, которую снимал рафинированный университетский профессор. Фархад был доволен этим подрядом, и планировал справиться за два дня, но уже первым утром, встретившись в подъезде с профессором, он почувствовал к нему резкую неприязнь или даже отвращение.

Всё в словах и поведении профессора было ему чуждо и неприятно: эти растрёпанные кудрявые волосы, эти вроде не то «молодёжные», не то «стариковские» очки, этот аккуратный наряд и главное – его речь, изворотливая и многословная. Его манера говорить подразумевала, что он хочет объяснить мысль как можно подробнее, но на деле выходило наоборот – смысл высказывания от слушателя утаивался.

Вечером, когда профессор вернулся со своих лекций и выпускал Фёдора на улицу, он увидел, какие у него длинные холёные пальцы, и едва удержался от того, чтобы не полезть с ним драться – так его распирало от отвращения.

Выйдя из дома, он позвонил товарищу постарше и поопытнее: мол, сходи за меня доработай. Там несложно. А у меня что? У меня дела. Оплату хоть всю себе забирай, брат.

Договорились – отлегло. А то чем шайтан не шутит – придушил бы очкарика прямо там, на месте – а потом расхлёбывай.

Каждый год с наступлением морозов Морозов погружался в нестерпимую тоску. Казалось, весь знакомый ему мир летел навстречу неведомой угрозе – столкновение с ней было фатальным и неизбежным. А сам Морозов был атлантом, который, вместо того, чтобы держать на плечах более устойчивую конструкцию, был по ошибке помещён на нос корабля, несущегося прямо на скалы. Он должен принять удар первым.

А тут как раз этот низкорослый чуркобес – скрытая угроза, насмешливый вестник грядущей катастрофы.

В голове Морозова едва ли проносились столь возвышенные слова. Ему было не до этого: он каждый день упорно тренировался, чтобы быть готовым к любому вызову. Со временем он и сам стал напоминать скалу; грозным коромыслом выступало нагромождение мышц прямо у него из-за шеи. Руки были столь напряжены, что он выглядел так, будто бы всё время держал под мышками какие-то тяжёлые бочки. Когда он садился, ещё одну невидимую бочку ставили между его широко расставленных стоп.

Стоп. Он сел в поезд на Беляево и тут же столкнулся взглядом с человеком напротив. Это был небольшой коренастый гастарбайтер в рабочей одежде. Они проехали несколько остановок в сторону центра, не отводя взгляда друг от друга. Опустить глаза означало признать поражение.

Взгляд Морозова набряк презрением, в то время как иноземец смотрел ровно, спокойно – и будто бы думал все эти минуты о чём-то своём на своём тарабарском языке, так что даже если бы он взял и вслух оскорбил Морозова, тот едва ли смог понять всю его подлость.

Трудно сказать, кто из них кинулся на другого первым. А уж кто победил в схватке, не дано понять никому. Явно, не дружба.

Дружба народов обернулась боем между силой и изворотливостью, любой исход которого признаётся нечестным и неполным. И уж совсем наивно полагать, что этот бой закончился в те мгновения, когда несколько находящихся в вагоне мужчин, убедившись, что в схватке не применяется оружие (так бы бросились врассыпную), разняли дерущихся. Ведь между разными концами вагона, между разными районами города и между разными вселенными от одного к другому всё равно тянулась тонкая серебристая ниточка презрительного взгляда.

Этих ниточек множество – десятки, сотни тысяч, они проходят сквозь дома, пустыри и перелески. Они ныряют под землю и всплывают вновь, натягиваются между телефонными трубками и ноутбуками, подключёнными к интернету, они мерцают, то ослабевая и почти совсем исчезая, то натягиваясь с новой силой. Они образуют крепкую паутину, без которой – чёрт его знает! – быть может, всё бы и развалилось.

Окно тянуло к себе как магнит, засасывало, как водоворот. Он стоял перед распахнутым окном и не то чтобы осуществлял заранее задуманное, скорее тянулся к чему-то вечному, предначертанному.

Он испытывал нездоровый, патологический интерес к самоубийству. За свою слабость и безумие считал не желание покончить с собой, а свою нерешительность наконец это сделать.

Наконец он – очередная слабина – закрыл окно. Нет, успокоил он себя, выброситься из окна – смерть не мужественная, не символическая и не жертвенная, а до боли очевидная и простая. Поразмыслив, он отложил окончательное решение вопроса «на попозже» и вспомнил о планах на вечер. Там значилась встреча выпускников.