Сергей Есин - Твербуль, или Логово вымысла

Будто пристыженные этими разумными аргументами, все подвальные на мгновенье примолкли. Лишь какой-то ретивый бесстыдник и горлопан, явно изменяя, чтобы не узнали, голос, прервал торжественную и радостную минуту обретения литературной святыни. В ерническом духе, кривляясь, откуда-то из-под пола, как из-под преисподней, вызывающей фистулой выкрикнул:

- Знаю я этого вашего Феликса-счастливчика! Если бы он уже был покойником, я бы о нем сказал пару ласковых!

Однако, как известно, у писателей-покойников, в отличие от живых, действующих, есть правило: о живых коллегах по возможности не высказываться, поэтому подпольный правдоискатель, устыдившись, умолк.

Но вот что значит опытные люди! Сноровку и полемическое мастерство не пропьешь! Сразу же, безо всякой паузы, ибо недаром раздумчиво вылезал из кучи тряпья на белый свет длинный и свирепый ус, - власть захватывают так и только так: внезапно и решительно! - этот ус, материализовавшийся, наподобие старика Хоттабыча из бутылки и превратившийся в совершенно похожего на Петра Семеновича субъект, пронзительным ором оповестил:

- Договорились, председательствовать буду я! Договорились? Кто против, будет представлен, хе-хе, к расстрелу. Не правда ли, Александр Александрович? - Подобным образом Коган провеличал Фадеева и, так сказать, показал свой революционный норов. - Надеюсь, все "за"? Я полагаю, вы все помните, вы все, конечно, помните, что все арестные бумаги на писателей и членов Союза писателей в обязательном порядке в свое время визировались кем-либо из руководящих деятелей Союза писателей. Этого порядка менять не станем. Нет "против"! Объявляю повестку дня.

Но не успел Петр Семенович зачитать эту повестку, как президиум, расположившийся на той самой старой, изношенной батарее водяного отопления, которая долгие годы служила, отдавая свое последнее тепло, в парткоме, комнату которого заняла кафедра общественных наук, - как президиум уже предстал взору изумленных присутствующих. Кто его выбирал, как он на батарее уместился, сжавшись до некоего кукольного неправдоподобия, никто не знал, и никто и не задавал никаких вопросов. Но тут же откуда-то появился вполне сохранившийся стол. Нашелся и настоящий графин со стеклянной пробкой, и стакан. Вода? Была ли в графине вода, и если была, то какая, мертвая или все же живая? Все это было как на музейном макете, в ничтожном, конечно, масштабе, но разве размеры имеют какое-нибудь значение? Плохая литература, как известно, всегда от времени съёживается.

Я стала пристально вглядываться в фигуры писателей-нелюдей, занявших почетные места. Девять персон. Почему девять? Расселись они вполне вольготно и свободно, будто всю жизнь провели в президиумах, обвыкли и не видели в этом ничего экстраординарного. Многие протирали очки, значит, были близоруки, может быть, наоборот, недостаточно дальнозоркими, переговаривались, раскладывали карандаши и бумагу, готовились обсуждать и судить. Народец был, сразу видно, деятельный, энергичный. Где-то я вроде эти морды видела на старых фотографиях, в каких-то старых журналах и тут услышала за плечом возмущенных шепот: - Всех своих "напостовцев" собрал!

Все ясно, вот как важно в литературе знать, кто есть кто. Ясно также, что речь шла о группировке редакции литературного журнала. Не оборачиваясь, пользуясь анонимной бесплотностью, что здесь вполне принято, говорить можно и не материализуясь, я спрашиваю тоже шепотом:

- Леопольда Авербаха, этого воспитанника и любимца Троцкого, я узнала, он был ответственным секретарем журнала "На литературном посту" и много народа погнобил. Фурманова тоже узнала - он "Чапаева" написал; Александр Безыменский - это поэт, не слишком хороший, но партийный; Юрий Либединский - это, кажется, прозаик, творил что-то коммунистическое; Федор Раскольников - не тот ли, который потом написал письмо Сталину?.. А остальные кто? Чем знамениты?

- Остальные - это Родов, Зонин, Вардин и Лелевич, - ответили мне тоже шепотом. - Боролись со всеми, особенно кто лучше писал, а особенно с "попутчиками". Ты эти-то слова, деточка, знаешь?

- Знаю, знаю, - зачастила я страстным шепотом, - Булгакова называли "попутчиком".

И тут меня будто что-то хлопнуло, как осенило. Лелевич? Эту фамилию я слышала и сразу же вспомнила; вот что значит держать себя в тонусе. Литература не терпит небрежного к себе отношению. А не у Михаила ли Афанасьевича встречала я это имечко? Или что-то похожее? Ой, у нашего замечательного, такого доброго мастера, прославившего здание института, подумала я, ничего случайного не бывало. Ни одного щипка, ни одного, не то что врага, рядового недоброжелателя не пропустил! Не прототип ли это критика Мстислава Лавровича из романа, который предложил "ударить и крепко ударить по пилатчине"? У Булгакова, правда, они стайкой стоят: "Латунский, Ариман и Лаврович". Сгруппировал негодяев, чем-то они все ему "дороги". Так-то фамилии разных других зашифрованных пакостников стоят в рассыпную по роману, а здесь выведены некой общностью. К чему бы это? Не здесь ли находится ключик к тайне?