Александр Образцов - 9 1/2 рассказов для Дженнифер Лопес

А пока — к столу, дорогие гости!

Сама Нинон, как царица, садится во главе, и лицо ее, как у царицы, милостиво позволяет сказать тост.

А ведь действительно, отсюда, издалека, лицо Нинон тонко и одухотворенно, не сказать — прелестно! И румянец по верху щек, и синева чуть размытых глаз, и кудряшки блестят — Левицкий здесь нужен или Рокотов, чтобы запечатлеть для будущих поколений.

А голос Валериана слева создает контрастный фон: «Суп, представляешь? на костях варит, и собака не польстится. Глянь-ка на мужика ее, а? Видишь, как мечет? Он дня три, как пес на цепи, сидел, голодал перед этим днем рождения… А рыбу, знаешь, как жарит? На собственном жиру. Рыба-то, говорит, жирная, она в холодной воде плавает и не мерзнет… Да ты осторожней, это же не водка. Это — спирт технический, смородиной закрашенный…»

Нет, не верю я Валериану. Гнусная, злая клевета! А то, что несколько резиной в нос шибануло, — так это из-за его слов. Надо встать и сказать тост.

— Я хочу сказать… — начинаю я, вставая с рюмкой, и все мгновенно замолкают по жесту Нинон. — Что я случайно здесь, в этом доме… И мне… глубоко симпатично то, что все свободно! Что все говорится в глаза… Что наша прелестная хозяйка так… непосредственна и царственна! Я предлагаю выпить за то обаяние, за тот… воздух, который она создает своим присутствием! За тот… праздник!..

— Ура!! — кричит Валериан и бешено аплодирует. Когда я сажусь рядом с ним (в нос по-прежнему шибает резиной), он, давясь от смеха, уничтожает меня. По его словам, мой намек о воздухе поняли все. Я встаю и ухожу на кухню. Мне грустно.

Черный, чужой город в огнях вздыбился за окном до самого неба. Здесь второй этаж. И я думаю о том, что нужно совсем немного, нужно всем стать чуть-чуть человечнее и чутче друг к другу, и все поймут, что каждый из них достоин любви! Уважения! Нежности! Я еще не понимаю, почему у меня возникли эти мысли. На самом-то деле я уже влюблен в Нинон. Мне снова хочется видеть ее. Я возвращаюсь в комнату.

Она встречает меня странным взглядом. Я краснею. Она спохватывается и улыбается мне.

Мне не хочется садиться рядом с Валерианом, но других мест пока нет. Я сажусь и стараюсь не слушать то, что он клевещет.

Валериан: «У них две квартиры, обе в центре. Одну сдали грузину, аспиранту, за 300 баксов в месяц. И, заметь, как только грузин летит к себе в Тбилиси, они берут два рюкзака и полдня таскают пустые бутылки с балкона!.. Ладно. Покупает грузин письменный стол. «Я, — говорит, — вам его оставлю, когда кандидатом стану». А это когда еще станет? Летит грузин в Тбилиси. А они подгоняют фургон, грузят мебель вместе с письменным столом и везут все это в комиссионку. Понимаешь? У грузина денег много, ему понадобится — он еще купит!..»

Странно. Чем больше гадостей говорит Валериан, тем больше мне нравится Нинон. Как она слушает кого-то там, какие у нее при этом оживленные, внимательные, умные глаза! А почему ей не быть умной? Она инженер-экономист… Нет, нельзя мне влюбляться. Нельзя. Никак нельзя. У нас — семьи… Но как сладко щемит сердце! Как прекрасно, ослепительно ее лицо на том конце стола!..

Валериан: «Она с детства такая жадюга. Они в коммуналке жили, так она за соседкой кофе допивала. Допьет из чеплажечки, а потом воды добавит… А ты посмотри на мужика ее. Да, посмотри, посмотри! Это же святой человек… Прибегает она как-то к нам — разрывается от рыданий! Мы с женой водой на нее брызгаем — что случилось?.. Он, говорит, масло на хлеб намазал!.. Ну и что?.. Так вы бы видели, сколько он намазал!..»

Нет, не могу я с ним рядом сидеть. И уйти не могу из этого дома. Я снова иду на кухню.

«Откуда в людях столько злости? — думаю я. — А злословие? Что говорят о нас, как только мы выходим за порог? И ведь не со зла, нет. Не о чем говорить — позлословим. Чем гнуснее ложь, тем приятнее слушать. И того раздевают, кто вышел, и сами раздеваются своим злоязычием. Нет, не поверил я Валериану. И не поверю ни за что. Ведь как человек иногда нелогично поступает: значит, вы обо мне плохо думаете? А я сейчас нарочно буду вести себя хуже еще, чем вы думаете обо мне! И это сплошь и рядом. Потому что человек не любит судей и соглядатаев…»

— Наглая! — вдруг слышу я, и вижу Нинон (нет, не Нинон! Это Валериан называет ее так! Дженнифер назову я ее! Не меньше!). Она вбегает на кухню, глаза блестят от слез, грудь порывисто вздрагивает от сдерживаемых рыданий. — Шампанское… — говорит она. — Ваше! шампанское… Не может она, видите ли, пить это!.. А шампанское?.. Шампанское — конечно! Его все пьют! Почему бы шампанское не пить?..