Теперь они в изнеможении, обеих клонит в сон, быть может вечный, и они не говорят о зарождении греха. Все равно никакой идагей им в этом не поможет.
Гида опять пьет анальгетик; проглотила, закашлялась. Кашель трудный, с хрипами, и долго не проходит.
Где у тебя болит?
Да где только не болит.
Скоро рассвет.
И что тогда?
Я вытащу тебя.
Да уж конечно.
О! Смотри, что я нашла.
Кристина поднимает с полу мешочек, открывает его, и оттуда высыпаются пять джеков и резиновый мяч. Она собирает джеки и вновь раскидывает по полу. Пять – для игры маловато. Кристина снимает с руки кольца, дополняет ими набор. Звездочки джеков вперемешку с бриллиантами влажно поблескивают в мерцании свечи. Бросить мяч Гида не может, но сгребать к себе джеки – тут и ее пальцы справятся.
Моей матери только одно во мне и нравилось – то, что я ненавидела тебя.
Говорят, моему отцу он дал двести долларов, а маме сумочку.
Но ты же ведь сама хотела, разве нет? Хотела или нет?
Кристина быстро загребает четыре джека и со стоном морщится. Какой-то штырь пронзает ей лопатку, боль отдается в плечо и по всей руке.
Я хотела быть с тобой. Думала, выйду за него, и мы всегда будем вместе.
А я хотела поехать с вами в ваше свадебное путешествие.
И жаль, что не поехала. А с сексом, кстати, как у вас было? Да в то время вроде забавно казалось. Как поймешь? Сравнить-то не с чем. Что, никогда в жизни? Один раз было. Эй, Каллистия!
Да лучше уж про наши пикники вспоминать. Помнишь?
Еще бы. Корзинка, в ней всякие вкусности.
И лимонад.
А семечек не было. Л. у нас семечки отбирала.
А сосиски или ветчина?
Ну что ты, ветчина, конечно. К сосискам Л. бы нас на выстрел не подпустила.
А помнишь дождь? Мне все какой-то дождь вспоминается.
Нет, светлячки. Я светлячков помню.
Ты все пыталась их по банкам рассаживать.
А ты мне не давала.
А помнишь, черепахи нас напугали?
Ты плачешь.
А сама-то!
Я?
Ага.
Что-то я тебя почти не слышу.
Вот – руку… руку возьми.
Такие дела, подружка. Он у меня все детство отнял.
А у меня он отнял всю тебя.
А небо помнишь? Когда солнце шло к закату?
И песок. Он становился бледно-голубым.
И звезды. Сперва их всего несколько.
А потом так много, что они весь этот мудацкий мир освещают.
Ах, чудо. Какая красота.
Любовь моя. Ты правда моя любовь.
Ихо-тидагей. Олчи-мидагей.
Где нет ни фонарей, ни кричащих вспышек неона, ночь бездонна и приходит подчас как облегчение. Устраняется надобность что-то высматривать, от чего-то скрываться. Ворам ночь нужна для скрытности, но наслаждаться ею им не дано. Матери ждут ее, но и во сне они настороже. Самое главное, что дает ночь, это возможность затаиться, чтобы тебя не видели. Сделаться как звезды, которые живут своей жизнью, не думая одна о другой; или как лишенные оправы бриллианты, свободные, ставшие красивыми камнями.
На выкрик «Есть тут кто?» ему не ответили. Следуя за слабеньким лучом фонарика, Роумен пересекает вестибюль и подымается по ступенькам. Скоро станет светло, но сейчас тьма кромешная. Он слышит тихое похрапывание от себя слева – ага, там приоткрытая дверь. Распахивает ее пошире, и луч высвечивает двух женщин. Подходит ближе. Обе выглядят спящими, но дышит лишь одна. Та, что не дышит, лежит на спине, откинув левую руку, а правой обнимает за шею другую, которая похрапывает ей в плечо. Почувствовав направленный на лицо свет, дремавшая шевельнулась, собралась с мыслями и говорит: «Ты опоздал» – как будто у них была назначена встреча. Как будто он, угнав машину, сделал это не по внутреннему побуждению, а выполняя ее поручение. Как будто то, что Джуниор ему сообщила, полная чушь.
Он спал, проснулся, задумал раздобыть чего-нибудь поесть, и тут она рассказала.
– Ты их что – так и бросила?
– А на черта они мне сдались?… Да ты свет, свет погаси, душка.
Роумен уже тянулся к выключателю, но вдруг поймал себя на том, что другой рукой сгреб в кулак ключи от машины. Встал и оделся. Джуниор что-то говорила, кричала на него, но он не вникал. Бросился с места в карьер – бегом вниз по лестнице, вон из дома, а в ушах, подстегивая, звучал тихий дедушкин голос: «И безнадежного ничего тут нет, Роумен. Даже и думать забудь». А я-то глупец! Клоун! Ведь он пытался предупредить меня, заставить меня слушать, понять, что прежний Роумен – тот хлюпик, что не смог не развязать шнурки, которыми были связаны руки у девчонки, которая не хотела, – куда круче того, который не мог не валять по всему чердаку девчонку, которая хотела сама.
Читать дальше