Тони Мориссон - Любовь

А ты правда была проституткой?

Да боже ж ты мой!

Так говорят.

Значит, врут. Продавать – не продавала никогда. Меняла разве что…

Ну это как и я.

Нет, ты не так. Ты чересчур мала была, не понимала.

Чтобы хотеть чего-то – не чересчур.

Да? А он был тебе хорошим мужем, Гида? По-настоящему хорошим?

Сперва да. Несколько лет он хорошо ко мне относился. Не забывай, в одиннадцать лет думаешь, что коробка попкорна в сахаре – это и есть любовь. Он чесал мне пятки, пока они не стали как воск

Ч-черт…

Когда все стало плохо, я думала, вы с Мэй мне объясните что к чему. Но вы не объяснили, и я стала искать причину в том, что он начал терять деньги. Его я не винила никогда.

А я наоборот – всегда.

Ты могла это себе позволить. Шериф не дышал тебе в затылок.

Шериф? Я его помню. Они рыбачили вместе.

Рыбачили… Я бы тебе сказала. Любое малое дитя знает то, о чем он умудрился забыть. Белые не бросают тебе в кружку монеты, если ты не пляшешь.

Говоришь, Бадди Силк разорил его?

Не он; его сын, Босс. С отцом-то Папа дружил, если уместно такое слово, но сын оказался собакой совсем другой породы. Он похитрее выдумал. Не разорил – дал самому разориться.

Это как это?

Брал по чуть-чуть взаймы. Потом побольше. И так далее и так далее. А не давать нельзя: ты ж понимаешь, иначе закроют или выпивку продавать не разрешат. Крутиться приходилось, но ничего. А потом старый Силк помер, и молодой тут же поднял суммы поборов. Мы не могли платить и бандитам, и полиции, и еще инспекции по спиртному.

А как же вы так долго держались?

Повезло. Я нашла кое-какие фото. Снятые на яхте во время рыбалок – Гида бросает на Кристину значительный взгляд.

Не может быть.

Еще как может.

А кто? Где?

Да какая разница – кто? А насчет где – и в койке, и на палубе, и в кресле рулевого, где угодно и на чем угодно. Подумай как следует, прежде чем сказать, кого и где можно поймать на удочку.

У мужчин память – короче некуда. Всё хотят сохранить на картинке.

Н-да.

Гида вздохнула, перед глазами возник Босс Силк. А она стоит перед ним, боится, ее то в жар, то в холод бросает. Не может понять, чего он пришел добиваться – секса или просто ее унижения; а может, ему надо денег и плюс к тому ее по-быстрому пощупать? Что он пришел унизить ее – это ясно, неясно только, будет ли при этом хватать за сиськи. В любом случае однажды ее продали, и он считает, что раз так, с ней можно не церемониться.

«Вот, возьмите, он хотел, чтобы я вам передала». Она вручила ему коричневый конверт, надеясь, что он решит, будто там деньги. И сразу повернулась спиной, чтобы не смотреть, как он откроет его, а заодно выражая этим свою неосведомленность в мужских делах. Когда услышала, что содержимое вынуто из обертки, проговорила: «Между прочим, был где-то тут еще один такой же конверт. Адресован вашей матушке, но почему-то через газету «Харбор джорнал». Если отыщется, мне как – ей передать или им отправить? Будете чай со льдом, сэр?»

Этот эпизод Гида пересказывает, изображая старинный «мамкин» выговор и отчаянно выпучивая глаза. Они хихикают.

Он что, на самом деле? Держал для старой леди такой альбомчик?

Тут, признаюсь, я кое-что выдумала. А это помнишь: «Эй, Каллистия!»? А как же. Только вот когда же это началось? Однажды, когда им было лет по десять, играя на пляже, они услышали, как некий мужчина, обращаясь к молодой женщине в красном платье с голой спиной, крикнул: «Эй, Каллистия!» В его голосе была насмешка, намек – будто он что-то такое знает, – но вместе с тем призвук зависти. Оборачиваться, смотреть, кто позвал ее, женщина не удосужилась. На фоне моря четко прорисовывался профиль – гордый, с высоко поднятым подбородком. Зато на них она вдруг посмотрела. На лице шрам от щеки к уху. Тонкий, как карандашная линия; кажется, сотри резинкой – и лицо станет безупречным. Глаза, поймавшие их взгляды, были холодны и страшноваты, пока она им не подмигнула, и тут у них аж пальцы ног свело от удовольствия. Потом они спросили Мэй, кто такая эта Каллистия. «Держитесь от нее как можно дальше, – нахмурилась Мэй. – Если увидите, что она идет по улице навстречу, переходите на другую сторону». На вопрос почему Мэй ответила: «Потому что нет на свете такого, на что не пойдет гулящая женщина».

В ошеломлении они пытались представить себе что-нибудь из того, на что она не колеблясь пустится, невзирая на опасность. И свой домик для игр они назвали ее именем. «Вилла Каллистия». С тех пор, когда они хотели что-либо одобрить или восхититься смелой, хитроумной и рискованной выходкой, они, подражая тону того мужчины, восклицали: «Эй, Каллистия!»