Тони Мориссон - Любовь

В их доме на Морской набережной холодные места имеются, ох имеются – такие места, куда тепло, кажется, никогда не доберется. И жаркие места имеются. А вся его возня с термостатами, подогревом топливного бака и заменой фильтров так и осталась тем, чем была, – пустым мельтешением. Подобно всем жилищам их соседей, дом строили левой пяткой: двухдюймовые гвозди вместо четырехдюймовых, крыша облегченная, с гарантией вместо тридцати лет всего на десять, одинарные стекла, дребезжащие в рамах. С каждым годом все с большей нежностью Сандлер вспоминал поселок, из которого они с женой сюда переехали. Она была права, конечно: вовремя они тогда унесли ноги из бухты Дальней – как раз перед засухой, после которой все и затопило; жена ни разу даже не оглянулась. А он вот оглядывался чуть не каждый день, особенно как сейчас, поздним вечером в жуткий холод – как тосковал он по огню в пузатой, словно утюг, раскаленной печке, когда там потрескивает и пахнет дымком древесного плавника, чистого и сухого! Где увидишь такую красоту, какую творила луна, заливая хижины светом? А здесь, в благоустроенном и одобренном начальством квартале, слишком залитом слишком искусственным светом, луна ничего не значит. Планировщики полагали, что темнокожие наделают меньше темных делишек, если им наставить в два раза больше фонарей. Только в богатых кварталах да в сельской местности можно доверить людям бродить в потемках. Так что даже полная сияющая луна здесь казалась Сандлеру далеким фонариком крысолова, а не покровом чеканного золота, который она когда-то простирала над ним и над ветхой лачугой, где он жил мальчишкой, простирала, чтобы он еще раз посмотрел старый фокус, состоящий в том, чтобы тебе казалось, будто этот мир – весь твой. И так ему хотелось вновь заиметь собственную луну – чтобы она тянулась толстым золотым пальцем: вот он бежит, бежит по волнам и показывает точно на тебя. Не важно, в каком месте ты стоишь на пляже, он никогда не промахнется. Неколебимый и так же лично к тебе обращенный, как материнская ласка, этот золотой палец всегда находил его, именно его. И хотя Сандлер понимал, что источник этого сияния – холодный камень, неспособный даже на равнодушие, все равно он знал, что лунная дорожка светит ему, ему одному и никому больше. Как эта принесенная ветром девушка, что, выпав из вечернего воздуха, из всех выбрала его, встала между гаражной лампочкой и закатом и, подсвеченная сзади, стояла в луче света, смотрела на него одного.

Билл Коузи мог сделать для Вайды и больше. Приглашал в машину погреться, предлагал отвезти, куда она скажет, никогда не ругал, не подвергал сомнению ее честность. И он бы своего добился – а как же, он почти всегда своего добивался. Вайда, как и многие другие, глядела на него снизу вверх обожающим взглядом, а говоря о нем, снисходительно улыбалась. Гордилась им – его манерами, его деньгами, тем примером, что он подавал: мол, потерпи, приложи смекалку, глядишь, у тебя тоже получится. Но Сандлер уже ходил с ним на рыбалку и знал кое-что – не то, конечно, что у мистера Коузи на душе, в голове или в бумажнике, но кое-какие его обычаи постиг.

Зашли носом к ветру, бросили якорь в заливчике, не на таком глубоком месте, как ожидал Сандлер.

Приглашение тогда удивило его, поскольку обычно Коузи к себе на яхту пускал либо особо важных гостей, либо (что бывало чаще) шерифа Бадди Силка – тот, кстати говоря, и правда происходил из семьи, которая своей фамилией окрестила целый город, а его улицы потом снабжала киношно-эпическими названиями. К Сандлеру мистер Коузи подошел прямо на улице, где тот припарковался в ожидании Вайды. Остановил свою небесно-голубую «импалу» рядом с пикапом Сандлера и говорит;

– Ты как завтра – занят, Сандлер?

– Нет, сэр.

– На работу не надо?

– Нет, сэр. Воскресенье на консервном выходной.

– А, правильно!

– А что – я вам нужен?

Коузи состроил гримасу, словно усомнился, приглашать – не приглашать, потом отвернулся.

Сандлеру оставалось созерцать его профиль, похожий на тот, что выбит на пятицентовой монете, минус прическа и перья. Биллу Коузи, еще вполне бравому мужчине, было уже семьдесят четыре года; Сандлеру тогда исполнилось двадцать два. Коузи был женат уже больше двадцати лет; Сандлер – меньше трех. Коузи был при деньгах; Сандлеру платили доллар семьдесят центов в час. Он ничего не понимал: едва ли где найдешь двух мужчин, у которых меньше общих тем для разговора.

Придя к окончательному решению, Коузи посмотрел на Сандлера: