Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики

Ещё не веря в саму возможность происходящего, я суетливо заспешил и разделся даже раньше, чем было нужно. Потом она аккуратно постелила нашу одежду на пол в закуток кабинета и легла на неё, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Быстро, чтобы не исчезла эта волшебная феерия, я повалился на свой 'идеал', и часто целуя её, без каких-либо прелюдий, стал спешно исполнять свои мужские обязанности.

- Не спеши! - целуя меня, уговаривала Тамара, - здесь мы в безопасности, не бойся!

Но я боялся не столько того, что кто-то войдёт, а почему-то не верил в происходящее, и спешил, чтобы вдруг всё это внезапно не прекратилось. То, чего опасалась Тамара, всё-таки произошло и очень быстро. Тогда она сильно, почти по-мужски обняла меня за спину и серьёзно сказала:

- Теперь не уйдёшь, пока и мне не станет хорошо! Проштрафился, теперь отрабатывай! - И она стала энергично помогать мне 'отрабатывать'. Скоро всё пришло в норму, и 'процесс пошёл' снова, только гораздо спокойнее. Нам 'захорошело' практически одновременно.

У идеала всё должно быть идеально. Скажите, видели ли вы когда-нибудь у кошки хоть одно некрасивое, неэстетичное движение или нелепую позу? Нет, у этого животного всё получается красиво! Есть женщины, которые непроизвольно делают мученическое лицо, когда им 'хорошеет', иногда дико закатывают глаза, громко кричат, и так далее, не мне вам об этом говорить! Но столь идеального конца этого прекрасного процесса я больше ни у кого не наблюдал. Полузакрытые глаза, рот в сладострастной улыбке, подбородок задран, и - лёгкие стоны, столь сексуальные и зовущие, что я чуть было не пошёл на 'третий круг'. Но - строгие глаза, лёгкий шлепок по спине, и с переходом на 'вы':

- Вы не перетрудитесь, майн лииб?

Я, чуть приподняв голову, стал сверху смотреть в глаза Тамаре. В них я увидел спокойствие, удовлетворённость текущим моментом, какую-то незыблемость, вечность, что ли, нашего бытия, всю историю человечества от первого грехопадения в раю, до нынешнего - в лингафонном кабинете.

Вдруг какое-то беспокойство подёрнуло ясные голубые глаза, и губы Тамары прошептали: 'Ихь лиибе дихь, фергессе ду мир нихьт!' ('Я люблю тебя, не забывай меня!').

Боже, до чего ж красив немецкий язык! Никогда не думал, что я буду упиваться его верной и надёжной красотой! Ихь лиибе дихь! - это твердо, надёжно, навечно, это - до гроба! Это вам не 'Ай лав ю!' - игривое, несерьёзное, полушутливое, краткосрочное! Правда, когда эти слова произносила другая Тамара, Тамара-англичанка, тогда и они выглядели посолиднее!

Я многократно 'сканировал' лицо Тамары. Сверху вниз и слева направо, переходя взглядом по её лбу, бровям, глазам, щекам и носу, губам, подбородку. Запоминал навсегда этот венец совершенства, чтобы тогда, когда вереница любимых образов замелькает передо мной в последний раз, я сумел бы разглядеть этот образ получше:

Вот уже треть века, как мы расстались, и она живёт в Германии в городе Дрездене, выйдя замуж за немца. Мы с ней изредка, очень изредка переписываемся общими фразами. Но я ни разу не позвонил ей и не заехал повидать её, хотя многократно проезжал Дрезден и знал её адрес. И друг мой, с которым мы обычно по делам проезжаем Дрезден по дороге из Ганновера в Циттау, зная причину моего волнения, предлагал мне заехать экспромтом к ней в гости. Но я не мог - мне было бы страшно увидеть её другой, услышать другой голос - ведь я знаю, что делают годы с людьми! А я хотел сохранить её образ хотя бы для 'последнего мельканья' именно таким, каким я 'отсканировал' его там - на фоне наших лыжных костюмов постеленных на полу закутка лингафонного кабинета!

Мы вышли из дверей института и не знали куда идти. Расстаться и пойти каждый к себе домой мы не могли. Ко мне в комнату Тамара зайти отказалась. Она знала, что там бывали Наташа и Лиля, ей почему-то претило зайти туда, и, видимо, лечь на ту же постель. Поэтому она, была-не была, повела меня к себе в общежитие. Мы взяли по дороге что выпить и чем закусить (помню банку огромных чёрных маслин!), и смело зашли в общежитие.

В комнате Тамары была соседка; она, сидя за единственным столом, готовилась к занятиям. Соседка преподавала физику, и звали её Людой. Чувствовалось, что она слышала про меня, так как удивлена не была. Мы выпили вместе по рюмке, потом Люда засобиралась по делам. Тамара вышла её провожать, и до меня донеслись слова Люды: 'Два часа вам хватит?' Тамара заперла за ней дверь.

Тамара поставила на стол фасонную цветную свечу (я впервые такую видел), погасила свет, и красиво сервировала стол, как это можно было себе представить в комнате общежития. Когда ритуал питья и закусывания был закончен (а это произошло довольно быстро), Тамара, отгородившись от меня дверцей шкафа, разделась и надела праздничное кружевное бельё. В нём она легла в постель. У меня кружевного белья не было, и я лёг, в чём мать родила. Она задула свечу, и мы снова оказались в непосредственной близости. Только в постели она позволила мне снять с себя бельё (кажется, это был пеньюар, хотя я в этих предметах мало смыслю!), и перейти к прелюдии.