Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики

А однажды мы - дядя Жора (так называл я Георгия Дмитриевича), Симонов, моя мама и я - побывали в ресторане 'Лебедь', что находился посреди пруда в Новом Афоне, близ Сухума. Живописнейший ресторан: идёшь к нему по узкому мостку через пруд, а вокруг островка на сваях, где располагались столики, плавали лебеди - белые и даже экзотические чёрные. Мы их кормили, и это не только не возбранялось, но и приветствовалось. Лебеди хватали пищу прямо с рук, и я так увлёкся, что попытался ухватить одного из них за шею. И лебедь, с виду такая мирная и спокойная птица, широко раскрыл клюв, замотал головой и страшно зашипел. Он даже больно ущипнул меня за руку, оцарапав до крови своими мелкими шипами, которые у него вместо зубов. Я, конечно, заревел и бросился бежать от агрессивной птицы под смех посетителей ресторана.

Все, конечно, узнали Симонова и бросали на наш столик любопытные взгляды. 'Смотрите, Константин Михайлович, как все на вас обращают внимание!', - с провинциальной непосредственностью шепнула ему моя мама. 'Что вы, Марго', - ловко парировал её слова Симонов, - 'это на вас все смотрят, ведь вы такая красивая женщина!' Я запомнил, как зарделось лицо у мамы, действительно, тогда очень красивой женщины, похожей на киноактрису Дину Дурбин. Ещё бы - ей сделал комплимент сам Симонов - кумир женщин того времени.

Администратор ресторана, безусловно, тоже узнавший Симонова, подошёл и вежливо поздоровался с нами, а потом подослал к нашему столику, наверное, самого опытного официанта. Я запомнил его на всю жизнь - таких официантов я видел только в кино. Это было отнюдь не 'лицо кавказской национальности', а славянской внешности, вымуштрованный, как робот, стройный человек с полотенцем через левую руку. 'Земной шар к вашим ногам!' - поклонившись, сказал он, приняв заказ. Я больше нигде и никогда, ни от кого не слышал подобной фразы. Надо же придумать такое: 'Земной шар к вашим ногам!'

Пили абхазское розовое вино 'Лыхны', слабенькое и сладковатое, закусывали красивейшими фруктами, кажется, персиками и арбузом. Наверное, был и шашлык, но не уверен, я его не ел. Разговор Симонова искрился юмором, он рассказывал какие-то смешные истории и анекдоты, смысла их я не понимал, но в них мелькали фамилии, очень известные в то время. Дядя Жора в голос хохотал, а мама всё краснела и краснела, потупив взор :

Помню, когда трапеза была закончена, и дядя Жора расплатился, щедро дав официанту на чай, Симонов вдруг достал бумажник и, быстро отсчитав несколько крупных купюр, по-видимому, превосходящих стоимость всего заказа, картинным движением вручил их официанту. Тот так оторопел, что стоял, вытаращив глаза, забыв даже поблагодарить. Симонов громко захохотал над этой 'немой сценой' и, обняв за плечи дядю Жору и маму, повёл нас к машине, ожидавшей с водителем на улице. Официант с полотенцем семенил впереди нас, расчищая дорогу, и всё кланялся, кланялся, а потом, когда машина уже отошла, долго махал нам рукой вслед :

И ещё один случай, так или иначе, связанный с Симоновым, произошёл несколькими годами позже, когда мне было уже лет двенадцать, то есть в 1952 году, в конце августа. Дядя должен был заехать на дачу к Симонову в Агудзеры по какому-то делу и взял меня с собой. Машину ('Победу') вёл шофёр - дядя Гриша, большой шутник. Мы приехали на дачу под вечер, уже темнело. Встретила нас тётя Валя Серова, от неё так и веяло добротой и уютом. Дядя Жора вошёл в дом, тётя Валя звала и меня, но я отказался, а зря. Не мучила бы меня совесть сейчас за тот вечер.

А дело, за которое я краснею (совсем как моя мама) до сих пор, обстояло так. Тётя Валя послала своего сына поиграть со мной во дворе. Это был очень подвижный полный мальчик, мой ровесник или немного старше. К сожалению, не запомнил его имени. Мальчик тут же спросил меня: 'Ты за Хомича болеешь?' Я не сразу понял, о чём речь и переспросил: 'А кто это такой - Хомич, и почему я должен за него 'болеть'?' Оказалось, что Хомич - это знаменитый в то время московский футбольный вратарь, а слово 'болеть' в его спортивном смысле тогда в Тбилиси было не в ходу. Мои товарищи говорили обычно 'прижимать' вместо 'болеть'. Сейчас, например, дико было бы слышать такое выражение: 'Ты за какую команду прижимаешь?', но именно так и выражались. Во мне заговорил дух противоречия, и я решительно ответил: 'А я прижимаю за Шудру!' Шудра - это тоже был известный вратарь, но, кажется, тбилисского 'Динамо'.

'Тогда давай драться!' - как-то миролюбиво предложил мне мальчик. Я вдруг забыл о слове, данном маме, о моём табу, действующем в Тбилиси, и молниеносно нанёс мальчику удар в нос. У того так и хлынула кровь, он зажал нос пальцами и, хныкая, побежал домой. А я понёсся к машине под защиту дяди Гриши, так как решил, что сейчас Константин Михайлович выбежит из дома и, ругаясь матом, начнёт бить меня в отместку за сына. Во всяком случае, так обязательно поступил бы любой отец в моём родном дворе в Тбилиси. Но Симонов почему-то так и не выбежал бить меня; более того, дядя Гриша, хитро подмигивая, увёл меня в огород Симоновых воровать арбузы, которые он уже там присмотрел. Что мы, по кавказскому обычаю, и сделали.