— Я думаю, вам нужно показаться врачу, фру Хольм, — говорит медсестра.
— Да-да, — скорбно кивает фру Хольм. — Вы не перепеленаете мою малютку? — говорит она. — Она снова напачкала, а я уже не в состоянии!
Двумя длинными рядами, освещенные лишь светом настольных лампочек, сидят или лежат женщины в белых больничных рубашках. Одна поднимает голову и кивает вечерней медсестре. Другая возится с молокоотсосом. Третья погасила лампу и улеглась спать. Четвертая кормит младенца. Пятая и шестая любуются своими чадами, барахтающимися на одеяле. Седьмая читает еженедельник. Восьмая сидит у девятой на кровати, между ними идет доверительная беседа.
Палата — как фонарь в ночи. Золотистый, колышущийся.
Фру Мархен Хольм намерена сообщить Миккельсен что-то ужасно важное. Она обращается к ней через голову Конни, будто той вообще не существует. Но Конни это ничуть не смущает. Ей и невдомек, что можно было бы протестовать, что вообще можно кому-то что-то запрещать или разрешать.
Она просто живет. Живет, как трава растет. Лежа здесь со своей новорожденной дочкой, вдыхая ее аромат, она испытывает какое-то неосознанное чувство благоденствия. Она не задумывается, почему ей так хорошо и уютно. Просто так оно есть, вот и все.
Когда ее выпишут, она вернется к своим родителям, к сестре и младшему братишке. Отец с матерью со всем справятся. Как обычно, без сантиментов.
— Так вот, у себя на вилле в Биркерёде, — продолжает фру Хольм, — я занималась хозяйством, вела дом, убирала комнаты у девочек. Но по большому счету этого все-таки недостаточно, так ведь? Вот я и подумала, что, если у нас родится еще малыш, тогда у меня всегда будет чем занять себя. Мы задумали мальчика. И когда родилась девочка, я так прямо и сказала акушерке: я хочу ее обменять! Это не мой ребенок.
С полуночи и до шести утра все детские кроватки стоят в ряд в коридоре, и лишь самых слабеньких и только что родившихся завозят в дежурку. Над изголовьем у них натянуты пеленки, чтобы свет от торшера не резал глазки.
Ночная сестра разговаривает по телефону, на столе перед ней дымится чашка с кофе. Молоденькая долгоногая нянечка меняет пеленку маленькой пакистанке.
Какая тишина в коридоре! Мария медленно идет от кроватки к кроватке, заглядывая в каждую. Вот лежит длиннолицый ребенок с розовыми щечками и светлыми бровями. А этот великан лежит на животе, кулачки по обе стороны покрытой пушком головки. А дальше знакомый ей сиротка-мулат с красивыми пухлыми губками на светло-коричневом лице.
Дыхание их совершенно беззвучно, но все-таки заметно, что они дышат. Они отдыхают в безмятежном сне, уносимые волнами своих таинственных, неведомых нам, младенческих сновидений.
Все эти дети рождены за последние пять-шесть суток. И у всех значительные серьезные личики новорожденных.
Вот они лежат здесь — крошечные, хрупкие, — целиком во власти взрослого мира, где им отныне предстоит жить.
А лет через тридцать именно им придется держать штурвал общественной жизни.
Матери положили на красные и синие клетчатые одеяльца маленькие записочки. На одной: «Попка воспалена», на другой: «Разбудите, пожалуйста, мою маму в 2 часа, она сама будет меня кормить». У маленького великана с пушистыми волосиками английской булавкой приколот листочек бумаги со следующим текстом: «Спасибо, никакого прикорма не нужно, будьте добры взять в холодильнике мое грудное молоко».
Но вот Мария услышала знакомый звук. Это ее малютка, скулит, бедненькая. Она бы различила голос своей дочки среди любых звуков. Как и каждая мать. Антенны всегда настроены на нужную волну.
Надо все это получше запомнить, думает Мария. В Париже-то я, может, и побываю еще раз. А вот это — это не повторится никогда.
Что за черт! Кто-то теребит ее за плечо. Кругом кромешная тьма. Все спят. Кто же это?
Она садится в постели. Голова тяжелая. Между ногами, чувствует, слиплось.
— Ты оставила записочку, чтобы тебя разбудили, — шепчет черная тень. — Хотела сама покормить свою малышку. Ты не раздумала?
Так странно слышать этот шепот.
Мария смотрит на свои часики. Два часа. Все правильно. Она хотела сама покормить дочку.
Она сбросила ноги с кровати, нащупала на холодном полу босоножки, на спинке стула — халат. Потом осторожно прошла следом за нянечкой мимо спящих, укрывшись под одеялами, женщин.
В коридоре большое оживление. Вот уж чего Мария никак не ожидала. Даже если до нее и доносились иногда по ночам неясные звуки, подобные отдаленному зову с противоположного берега, ей никогда не приходило в голову, что в коридоре идет такая бурная жизнь.
Читать дальше