Герда Антти - Земные заботы

Иногда мы берем с собой в машину велосипеды, а вообще-то по округе мы любим просто ездить на велосипедах. Стуре всегда впереди на своем старом черном велосипеде, который остался у него с детства и на котором прежняя только рама. Все остальное пересажено — он так говорит нарочно, чтобы подразнить меня. Пересаживай на здоровье, говорю я, лишь бы ты не крал детали и не требовал, чтобы прежние владельцы этих деталей погибли в дорожных авариях. В одной из статей, что вывешивает Биргитта, как раз говорилось, что жертвам аварий приходится расставаться со всеми своими органами. И поэтому врачи перестали выступать за ограничение скорости на дорогах.

Сперва мы едем по проселку, это неизбежно, куда бы мы ни направлялись. Стуре никогда не говорит, куда и далеко ли мы едем, но я держусь за ним, как будто мы на тандеме, хотя у каждого из нас свой велосипед. Просто мне нравится быть сзади, следить лишь за тем, чтобы не наехать на Стуре, а в остальном глядеть по сторонам и думать о своем. Я всегда предоставляю Стуре выбирать путь, и ему это нравится.

Около двух часов дня мы пускаемся в путь, жарко, и наши куртки прикреплены к багажнику. Спина Стуре в ковбойке то поднимается, то опускается над рамой, когда дорога идет вверх, — на какие-то высоты мы в силах взобраться на велосипедах, а где-то приходится идти пешком и вести велосипеды за руль, но до этих подъемов еще далеко, пока дорога лишь слегка волнится на подступах к тому холму, который мы себе наметили. Дорога, и особенно старая, как та, по какой мы едем, всегда очень красива. Она струится, как музыка, как вальс с плавными поворотами вокруг полей и домов, то вниз, то вверх, как сама жизнь. Ведь и жизнь идет сперва вверх, потом вниз, потом опять вверх. Наша жизнь, по которой мы со Стуре едем тандемом. Среди других тандемов и одиноких велосипедистов.

Через телескоп все может показаться очень мелким. Но если смотреть через телескоп на землю или на собственную жизнь, можно и в канаву угодить. Дома я часто слушаю радио, по радио выступают люди, которые живут в далеком мире, их мир гораздо больше, чем мой, иногда я чувствую к ним зависть, а иногда страх, когда подумаю, насколько необъятен их мир и насколько богаче их жизненный опыт. А мы крутимся здесь, на нашем пятачке, я знаю каждого человека в этой коммуне, которой суждено было оказаться моей. Стуре, кроме людей, знает еще каждое дерево, но как это ничтожно мало по сравнению с теми, кто раз в неделю бороздит небо над планетой. Я имею в виду не туристов, которые возвращаются в свой дом такими же, какими покинули его. Дочь Гунхильд, та, что работает в киоске и путешествует на деньги матери, побывала во всех странах Европы, но умнее от этого не стала. Я имею в виду тех людей, которые могут прочитать лекцию на любую тему, и, может быть, прежде всего международных корреспондентов. Интересно, позволяет ли им их работа по-новому взглянуть на свою жизнь? Правда ли, что собственная жизнь приобретает иной масштаб, если сравнить ее со всем, с чем они сталкиваются? А собственные беды блекнут по сравнению со вселенскими? Может, этим людям легче забыть про свои невзгоды, которые и невзгодами-то не назовешь в охваченном огнем мире? Вроде моих невзгод, например, — давшей трещину жизни Карин или Гун, которой не поможет ни искренность, ни любовь, ни чашка бульона, ни дружеская рука? Или моего собственного отвращения к жизни, скорее даже не отвращения, а разочарования? Я не знала этого разочарования, когда была моложе, но теперь оно не покидает меня. Может, так и должно быть? Может, жизнь вовсе не праздник, как кажется в юности? Нет, в определенном смысле она все-таки праздник, только не бесплатный, а складчина. Угощение и одежда у каждого свои. Человек — не лилия полевая на земле и не птица небесная.

Мы едем вниз по длинной извилистой дороге, словно спускаемся в дивном танце, и там, внизу, перед новым подъемом, как всегда, останавливаемся и смотрим на водопад. Небольшой мост, перекинутый через узкий конец озера, неподвижная вода. Темная вода, она кажется коричневой из-за густых деревьев. Это с одной стороны моста. А с другой стороны все иначе. Ширины моста достаточно, чтобы неподвижная вода с плавающими кувшинками превратилась в хрустальный водопад. Кажется, что здесь одна за другой падают вниз дворцовые хрустальные люстры, светлые кристаллы сверкают, как звездный дождь. Им нет конца. Но у самой земли с кристаллами происходит новое превращение — они сливаются в узкий мелкий ручей, который, по-видимому, даже не подозревает, откуда он взялся и чем был еще совсем недавно или давно. Он точно бабочка, вылупившаяся из кокона. Не знаю, о чем мне это говорит и говорит ли вообще, но я не могу проехать мимо, не остановившись, чтобы посмотреть на неподвижную гладь воды, на падение хрустальных люстр и на маленький поток, который устремляется к другому озеру. И если я о чем-то думаю, глядя на это, так только об одном: удивительно, как жизнь преобразует смерть.