Уильям Голдинг - Пирамида

— Поспешаем прочь, мальчуган?

— Мне переодеться надо. Значит, вас не было за сценой, сэр?

— Я понял, что, стоя здесь, можно полней сосредоточиться на музыке. Были у вас какие-нибудь затруднения?

— Вообще-то я эти деньги не успел поймать. И усы отстали.

Мистер де Трейси улыбнулся и сверху овеял меня сладостью.

— Прелестно! Прелестно!

Он пошарил в полах плаща, вынул бутылку, осмотрел на свет, убедился, что она пуста, и сунул обратно.

— Не пойти ли нам тихохонько вместе выпить, Оливер?

— Я же в костюме!

— Я тоже. Можно мне отбросить притворное и глупое «мальчуган»?

— Вы слышали, как я играл?

— О да. И что-то мне подсказало, что вашего пенса не было с вами.

— Ради Бога, простите!

Мистер де Трейси подрожал коленками.

— Едва ли вы угодили своему ненавистному сопернику.

— Моему — ?

— Нашему великолепному герою-любовнику.

Я переглотнул и поднял на него глаза. В ответ он улыбнулся, обдав меня призрачным веяньем джина.

— Но как — ?

— Мужественные ноги чуть-чуть носками внутрь. Взгляд... щенячьей преданности. Прелесть, прелесть!

— Но я не...

— Я соблюду ваш секрет.

— Она не...

Он обвил мое плечо своей длинной рукой. Странная приятность, ощущение защиты.

— Она ничего не знает, да? По-моему, пора исцелиться.

— Пока я жив...

Он потрепал меня по плечу.

— Шоковая терапия.

— Да нет же, я ничего. Честно.

— Десять гиней — и билет туда-обратно третьим классом. Кажется, грех жаловаться. А жалуешься, и еще как! И до того хочется удрать, что под конец почти все эти десять гиней... Тем не менее. Пошли в мавзолей.

— Где это?

Я увидел, что он смотрит на «Корону», и разразился пылкими протестами:

— Ой! Мне, во-первых, переодеться надо! Ведь я, как-никак, тут живу!

— Единственное утешение, какое я могу предложить вам в столь горестной участи, Оливер, — хороший стаканчик джина. У вас еще уйма времени до того, как вы будете оживлять сцену для мистера Клеймора.

— Я думал, вы его Норманом зовете.

Мистер де Трейси кротко кивнул.

— Да-да, в самом деле?

— Но разве вам не надо сидеть за сценой, сэр?

— А я и сижу. — Он сверху дохнул на меня. — Ты же знаешь, что я там сижу, правда, Оливер? Ты будешь моим свидетелем, правда?

Я радостно рассмеялся.

— Уж будьте уверены!?

— И называй меня Ивлин.

— Как Норман?

— Нет, не как Норман, дитя мое. Как мои друзья.

— Ага!

У самой «Короны» он легонько меня отстранил и постоял, глядя на ратушу, несколько набок склонив голову.

— Судя по совершеннейшему отсутствию звука, поет мистер Клеймор.

Я хихикал, я его обожал.

— Да! Да! Господи!

— Я с ними работал, видишь ли, — за мои грехи! — так что я все про них знаю. Особенно про нее.

— Почему это?

— Бернард Шоу называет такое «Женщина во мне самом». Во мне много женского, Оливер. Так что уж я-то знаю.

— Она красивая.

Мистер де Трейси улыбался. И каждое его слово было как осиный укус.

— Она — пустая, бесчувственная, суетная женщина. У нее недурное личико и хватает ума вечно улыбаться. Да что там! Ты в сто раз... Никогда не открывай ей своей телячьей любви. Это только потешит ее суетность. И как спесивы оба! Нет, тут не то что десяти гиней, тут тысячи...

Я открыл рот, но не находил слов. Мистер де Трейси отпустил мое плечо, с живостью распрямился.

— Ну вот. Мы у цели.

Ввинтился во вращающуюся дверь, оглядел первый зал.

— Если ты принесешь мне то кресло, Оливер, и сядешь вот сюда, мы очень уютно разместимся между камином и пальмой.

И пошел во второй зал. Менять этот незыблемый интерьер было отважное предприятие. Однако, чувствуя, что все теперь вдруг изменилось, я радостно приволок кресло. Мистер де Трейси принес два бокала с прозрачной жидкостью.

— Превосходно исполнено. Твоя бы мама, и та... Нет. Это низко с моей стороны. Прости меня, Оливер, но, видишь ли, я, — пошарил глазами, будто рассчитывал прочесть где-то в воздухе нужное слово, — я... истерзан. — Протянул мне бокал и сложился в кресле. — И даже нельзя ведь сказать, что во имя искусства. Все во имя десяти гиней, и ты — первое, буквально первое человеческое существо, которое я встречаю в связи с этими возмутительными упражнениями в буколических глупостях. Н-да. За исключением, разумеется, твоей достойнейшей мамы.

— Она вас без конца превозносит.

— Вот как? Весьма польщен. Ну а твой отец?

— Он вообще мало разговаривает.

— Это ведь тот обширный господин в сером, который играет на скрипке с каким-то тлеющим жаром?