Уильям Голдинг - Пирамида

— Кончила?

— Имей терпение, детка.

— На-до-е-ло!

— И не уподобляйся мистеру Клеймору, детка. Ты слышал, что он сказал в заключение? — И мама, сверкнув очками, задрала нос и состроила мину Клеймора. — «Ивлин, старина, я до самого вечера буду лежать как труп!» Но, — и она сверкнула очками на меня поверх шляпы, — мистера де Трейси на мякине не проведешь, о, не сомневайся! Он этого человека раскусил! Он понял, что единственный верный подход к этому человеку — да и ко всей этой братии — лесть. Ты заметил, как он ее подпускает?

— Да, заметил.

— Конечно, мы все для него жалкие любители. Но он всегда любезен и мил и, главное, понимает в музыке. При мне говорил репортеру, что оркестр, по его мнению, заслуживает особого упоминания. Ничего подобного, сказал, никогда не слышал. Только когда распоряжается этот Клеймор, дождешься от них чего-то, кроме дежурного «Оркестр честно внес свою скромную лепту под управлением...» Надеюсь, хоть фамилию нашу в виде исключения не переврут!

— По-моему, готово, да?

— Придется тут сзади вставить резиночку, а то слишком распахивается разрез. Ты же не хочешь, чтоб с тебя шляпа свалилась, детка! Между нами говоря, я твердо решила, что мистеру Клеймору больше не к чему будет придраться. Пусть ссорится сколько ему угодно, я буду как скала! Для всякой ссоры, в конце концов, нужны двое. Вдобавок хочется, чтоб у мистера де Трейси осталось о нас хорошее впечатление.

— У него коленки смешные, да?

— Коленки? О! Поняла, что ты хочешь сказать! Когда я была девочкой, мы называли это «кавалерийские колени». Ты, конечно, был еще маленький, когда лорд Кромер открывал институт. Ты, конечно, не помнишь. Интересно, был мистер де Трейси когда-нибудь в кавалерии?

— Маловероятно, по-моему.

— Почему, я уверена, он дивно бы выглядел!

Мама весело вскочила, сама примерила мою шляпу, потом передала ее мне.

— Сзади что-то не очень, мама. Как-то съезжает.

— Господи. Может быть, ты ее будешь придерживать? Одной рукой?

— Я же должен отдавать честь этой дерь...

— Оливер!

— ... ревянной жуткой алебардой!

— Я шнурочек пришью. Будет под подбородком держаться, как у тебя, помнишь, была матросская шапочка. Ты был в ней такое очарованье! На ленте «Британский лев». Мы тогда отдыхали две недели в Уэймуте, и ты подошел к каким-то матросам и говоришь: «А я тоже моряк!»

— Господи.

— Поставь чайник, ладно, детка? У нас будет нечто вроде раннего ужина. А если ты придешь после спектакля голодный, ты сможешь что-нибудь перехватить. Там, конечно, будет потом кофе с пирожными, но кто же их ест? Все всегда сли-ишком возбуждены. Хорошо, детка! А сейчас лучше поупражняйся на скрипке.

— Зачем это?

— Ты хочешь дать мистеру Клеймору повод придраться?

— Ну ладно, ладно.

— И вынь этот пенс!

— Да мистер Клеймор...

— Я не про спектакль, глупыш, — сказала мама и опять расхохоталась. — Я про сейчас. И не надо было оставлять его в скрипке, Оливер. Это для нее вредно.

— Я и не оставлял.

— Положи его в футляр!

— Он у меня будет в кармане.

— Если у тебя будет карман! То есть в твоем костюме цыгана, я имею в виду.

— Лучше я сбегаю в гараж, на алебарду взгляну.

— Только недолго, да?

Я вернулся к своей алебарде, нагнулся, пощупал. Она была еще липкая, и я не стал ее трогать. Генри — на то он и Генри — был еще в офисе. Но когда я к нему обратился, он ничего мне не смог посоветовать. Это меня слегка удивило, я привык считать, что Генри может все.

Я медленно побрел домой, и там мама заварила мне чай и довела до совершенства шляпу. Папа был тут же и скучно пережевывал пирог с мясом. Мама не проглотила ни кусочка, все время разговаривала и будто порхала над землей.

Я остро ощущал нашу с папой кровную связь.

— Пап, ну как? Работа идет?

Папа повернул голову и задумчиво на меня посмотрел. Потом отвернулся и продолжал есть.

— Ответил бы мальчику, папочка!

— Бах, — сказал папа. — Гендель. Тонкий помол — вот это я люблю!

— Кое-что в «Червонном короле» очень мелодично, — сказала мама. — Ты сам говорил!

Папа посмотрел на нее затравленным взглядом.

— Да. Говорил. Когда слышал его в первый раз.

Мама заведовала моим переоблачением в костюм цыгана и руководила гримировкой. Особенно разили наповал усы. И потом папа с мамой пошли занимать свои места в оркестре. Улицы возле ратуши являли странное зрелище. Дамы в неохватных и непостижимых кринолинах, стражи в шлемах и перьях, двое-трое пейзан, перепорхнув с одной стороны Площади на другую, юркали под навес на лестницу перед ратушей. Я приободрился, решив, что в таком обществе спокойно останусь неопознанным, и, сжимая свой футляр, пустился через Площадь. Но, дойдя до ступеней, убедился, что они так забиты шлемами и кринолинами, что мне не успеть вовремя пробиться. Я решил попытать счастья у главного входа, потому что едва ли туда уже подоспела какая-то публика. Прокрался через рынок, вынырнул на Главной улице и — сердце мое бухнуло прямо в пряжки на туфлях, а оттуда подпрыгнуло к горлу.