Ольга Покровская - Всегда буду рядом

– Хорошо, – улыбаюсь я. – Последние полгода провела в Южной Африке. Очень интересно, начал вроде бы проклевываться новый сюжет.

– За него тебе уже наверняка дадут Нобелевку, – вставляет Кира, гоняя вилкой по тарелке листья салата.

Это старая привычка, оставшаяся у нее еще со времен модельной карьеры. Никаких сложных углеводов, строгий подсчет калорий. Даже теперь, сделавшись хозяйкой известного по всему миру бренда элитных аксессуаров, предметов интерьера и авторских кукол, даже теперь, когда ее благосостояние не зависит больше от четких параметров модельной внешности, в Кире все еще живет привычный страх расслабиться и разом все потерять.

– И придется вам снова срываться с насиженных мест, чтобы присутствовать на церемонии награждения, – смеюсь я.

– Не льсти себе, – фыркает Кира. – Я прилетела в Москву не ради тебя. Мы с Маринкой думаем тут бутик открывать, ведем переговоры с ГУМом.

– Конечно, – хмыкаю я.

Больше всего на свете я люблю эти наши привычные пикировки, обмен подколками. Он позволяет мне чувствовать, что, несмотря ни на что, я все еще жива. Что время, как бы неумолимо и беспощадно оно ни было, не все смалывает своими каменными жерновами и что-то в нас, новых, остается и от прежних.

– А как дочка? – спрашивает Танька.

И у меня тут же начинает болезненно ныть в груди.

– Сандре уже шестнадцать, – отвечаю я. – Она молодец, очень толковая, готовится поступать в Кембридж, собирается изучать банковское дело.

– Значит, по стопам отца не пошла? – спрашивает Кира.

– И по моим стопам тоже.

Удивительно, конечно, что из нашей компании ребенок есть только у меня. Инопланетную Киру представить матерью всегда было сложно. Но вот того, что Танька, домашняя, уютная Танька останется бездетной, предположить не мог никто. Со временем выяснилось, однако, что Танькины гормональные проблемы так и не позволили ей стать матерью. Правда, у Таньки есть муж, знаменитый голливудский актер Брендон Эванс, обладатель двух «Оскаров», человек, на которого выплеснулся весь ее нерастраченный материнский инстинкт.

Я же, та, для которой повседневная жизнь всегда казалась чем-то неинтересным, чуждым, существовавшая только своими фантазиями и творческими порывами, неожиданно единственная из всех умудрилась родить ребенка. Если, конечно, это слово было применимо ко мне, учитывая мои взаимоотношения с дочерью.

Я могла бы сказать, что люблю Сандру больше жизни – но в этом была бы режущая слух неточность, та самая едва уловимая фальшь, от которой всегда так передергивался отец Сандры, Генри Кавендиш. И нет, не потому, что я люблю ее меньше, а потому, что саму жизнь я как раз люблю не слишком. И в мире существует множество вещей, которые я люблю больше, чем жизнь. По отношению к Сандре это сравнение неприменимо. Скажем, мои чувства к ней – самые сильные из всех, что мне доводилось когда-либо испытывать. Это пугает, сбивает с ног – такая сила безусловной любви. Рожая ребенка, ты словно сам своими руками вышиваешь у себя на спине, между лопаток, метку в том месте, куда враг сможет вогнать в тебя стрелу. Создаешь такую зону уязвимости, которую не защитить ничем. Все это верно.

Однако обстоятельства сложились таким образом, что мы с Сандрой так и не стали близки по-настоящему. Я мчусь к ней отовсюду, из каждого уголка света, куда заносит меня бродяжья натура, спешу, предвкушаю скорую встречу. Я искренне восхищаюсь ею – ее не по-юношески зрелыми суждениями, ее аристократичной красотой, ее выдержкой и цельностью. Я постоянно на связи с ней, не проходит и вечера, чтобы мы не поговорили по скайпу или хотя бы не обменялись парой реплик в вотсапе. Но никогда, никогда она не бывает со мной так беспечно счастлива и свободна, как была когда-то с Генри. Я знаю, что дочь меня уважает, всегда прислушивается к моим суждениям, советуется, наверное, даже любит. И я благодарна судьбе за это, наверное, это самое большее, на что я могла рассчитывать.

Она выросла прекрасным разносторонним человеком. Умным, чутким, внимательным к людям, способным критически подходить к любой ситуации, к любому явлению. Но более всего поражает меня то, что она, кажется, стала настоящей британской аристократкой, каким-то образом впитала то, чего не могло в ней быть по рождению, – стать, манеры, выдержанность, истинную не нарочитую величавость. И английское высшее общество приняло ее, она, дочь иностранки, не пойми откуда свалившейся славянки, стала там своей. Моя дочь, моя Сашенька.