Ольга Покровская - Всегда буду рядом

Наверное, со стороны этой женщины это был такой своеобразный способ сказать, что она не испытывает ко мне враждебности. Может быть, даже поддержать. Но ничего ответить ей я не успела. В комнату заглянула медсестра в синем форменном костюме и спросила:

– Леди Кавендиш? Пойдемте, врач готов с вами поговорить.

Пальцы у меня онемели, в суставах тревожно закололо. Я поднялась со стула и направилась вслед за медсестрой. Рядом тихо зашелестела Агата. В коридоре навстречу нам вышел врач – мужчина примерно моего возраста, из-под врачебной шапочки его свешивались на лоб жиденькие рыжеватые волосы.

– Леди Кавендиш, мне очень жаль, – проговорил он, почему-то теребя заусенец на большом пальце. – Мы сделали все, что могли. К сожалению, лорд Кавендиш скончался.

Оказалось, что скорбь в аристократическом семействе – это тоже целый ритуал, предполагающий соблюдение множества правил и приличий. Все было строго зарегламентировано – фасон и длина вдовьего платья, подобающие ответы на выражение соболезнования, чуть ли не количество слезинок, которое приличествовало пролить на людях. На церемонии прощания леди Агата шипела мне:

– Почему вы не надели шляпу с вуалью? Неужели хотя бы сейчас нельзя было проявить уважение?

И я, не сдержавшись, сдавленно рявкнула на нее:

– Отвали от меня, сука!

Чем, вероятнее всего, только подтвердила ее мнение, что бедняга Генри связался с невоспитанной плебейкой, что его и погубило. Но мне сейчас было плевать. Я смотрела только на его очень бледное, очень спокойное лицо в обрамлении белых цветов – черт их знает, как они там называются, и сжимала в ладони руку дочери.

Сандра не плакала. Она вообще держалась на удивление спокойно, утром даже смеялась над каким-то мультиком, и меня это пугало. Казалось, она просто не поняла пока, что произошло, не осознала. Наверное, включилась психологическая защита. И я, так и не научившаяся толком общаться с собственной дочерью, не знала, как мне следует поступить – пробивать ли эту защиту, заставлять ее осознать произошедшее, пережить его, оплакать и двинуться дальше или оставить все, как есть.

Что до меня самой, смерть Генри не стала для меня неожиданным ударом. Да, я не знала о его больном сердце, да, я не ждала ничего страшного в тот июньский день, отправляясь на королевские скачки. Но вместе с тем все эти десять лет, что мы прожили вместе, во мне жило ощущение временности этого выпавшего мне на долю счастья. Казалось, я обманула судьбу, вырвала у нее то, что мне не предназначалось, и однажды, во время очередной ревизии, высшие силы обязательно спохватятся и отберут у меня вот это, сладкое, сокровенное, чужое.

Иногда, в самые остро счастливые моменты, меня буквально парализовывало страхом от осознания, что все это мне однажды придется потерять. Когда Генри звал меня вечерами в свой кабинет с роялем, говорил:

– Послушай, это я написал для тебя.

А затем опускал на клавиши свои крупные изящные руки с длинными, сильными пальцами музыканта и начинал играть. А я стояла, боясь пошевелиться, и чувствовала, как грудную клетку распирает болью от этих прекрасных, чистых, удивительных звуков, которые предназначались мне.

Когда я подходила к окну загородного особняка и видела, как Генри легко подсаживает Сандру на специально для нее купленного пони. С бесконечным терпением выверяет ее позу, объясняет что-то, показывает. А она смотрит на него восторженными глазами, а потом порывисто обнимает за шею.

Всякий раз в такие моменты в груди у меня леденело от страха.

Все это было настолько «не моим», настолько чуждым тому, как я представляла себе свою жизнь, что я никак не могла избавиться от приступов паники в такие моменты.

Для меня нормальным было переезжать из города в город, везде чувствуя себя случайной гостьей, проводить ночи за компьютером, множа окурки в пепельнице и вылепляя удачный образ. Ругаться с редакторами, снова и снова править раз десять уже вычитанный текст, доводя его до какого-то мифического совершенства, жить в вечной гонке за новым сюжетом. Вот когда я ездила в курдский район Турции, чтобы точнее описать это место и происходившие там события в моем новом романе, и едва не погибла, прячась от внезапного обстрела в грязном подвале, это была моя жизнь. Когда добиралась на перекладных до затерянного в горах тибетского монастыря и едва не рухнула в пропасть вместе с повозкой – это была моя жизнь.

А возвращаться в старинный каменный дом со столетними буками, охранявшими подъездную аллею, обнимать поднимавшегося мне навстречу из-за рояля соскучившегося мужа, тихонько пробираться в детскую и целовать в лоб спящую дочь – эта жизнь была чужая, украденная, доставшаяся мне по ошибке. И когда там, в клинике, мне объявили, что Генри больше нет, вместе с болью я почувствовала и какое-то тяжелое, холодом отозвавшееся внутри ощущение, что свершилось то, что должно было. Судьба нагнала меня и отобрала то, что я так нагло украла.