Лев Рубинштейн: Целый год. Мой календарь

В день объявления Главной Премии Всех Времен и Народов писатель бывает несколько напряжен, рассеян и смутно обеспокоен. Движения его суетливы. Ему плохо работается в этот день. Нет, он не ждет, что премию нынче получит именно он, еще чего не хватало. То есть не то чтобы совсем не ждет. «Да нет, вряд ли», — тоскливо думает он и в большинстве случаев оказывается прав. Но его, в общем-то, волнует другое. «Кто в этот раз? — мучительно гадает он и заранее расстраивается. — Неужели это ничтожество?»

Каждый писатель, обойденный Нобелевской премией (а таких, между прочим, большинство), имеет запасный выход, самочинно встраивая свое имя в ряд прочих гениев, так и не доживших до торжественного рукопожатия со шведским конституционным монархом. «Набоков, между прочим, тоже. И не только он», — говорит писатель и слегка успокаивается до следующего года.

Ничто, пожалуй, так не завораживало в детстве, как зрелище пожара. А их в моем детстве, проведенном среди деревянных строений, было достаточно.

Но даже пожары не смогли по силе эмоционального и эстетического воздействия сравниться с похоронами. Заслышав издалека звуки духового оркестра, я мчался на них, не чуя, как говорится, ног. Мрачная тайна властно тянула к себе.

Хоронили тогда тоже много. Впрочем, и теперь немало.

Дождливым летом 1963 года мы с другом Смирновым целыми днями дулись в пинг-понг на его веранде. То он выигрывал, то я.

Однажды, чтобы как-то разнообразить это дело, мы придумали вот что. Я снял свои очки и отдал ему. У него было совершенно нормальное зрение, а я и тогда уже был здорово близоруким. В общем, он играл в моих очках, а я — вовсе без очков. У него там в глазах все двоилось-троилось, а я различал летящий в мою сторону шарик лишь в двух десятках сантиметров от моих глаз. Получилось ужасно смешно.

Ну, и в этот раз, как и во все прочие, с этим делом ничего не получилось. Как легко заметить.

Про этот день моя мама рассказывала неоднократно.

Я уже был. Мне было десять месяцев. Я родился еще при карточках.

А в этот день, рассказывала мама, она пошла в Елисеевский гастроном, купила там французскую булку и сто граммов ветчины и даже не сумела донести это до дома. Она села на заснеженную скамейку на Тверском бульваре и съела все это в один присест. И запомнила на всю оставшуюся жизнь.

А эти деньги я хорошо помню. Крупные купюры я видел крайне редко, только когда отец из рук в руки отдавал маме зарплату. Помню лишь, что они были довольно большого формата — для того чтобы положить в бумажник, их надо было сложить вдвое. А более мелкие — рубли, трешки и пятерки — были вертикальными. Недавно я обнаружил такую пятерку между страницами какого-то тома энциклопедии.

Мороженое тогда стоило примерно полтора рубля. А в телефон-автомат совали пятнадцатикопеечную монету. Стакан газировки с сиропом стоил тридцать пять копеек, а без сиропа — пятак. Спички — тоже пятак.

В середине 1950-х старший брат и его приятели распевали из «Серенады солнечной долины»: «Папа рыжий, мама рыжий, рыжий я и сам. Вся семья моя покрыта рыжим волосам. Только у сестренки…». А что у сестренки, я не запомнил. Жаль. Но и то, что я запомнил, все равно смешно.

Уж не знаю почему, но почему-то я лет в 13–14 страстно хотел попасть в театр «Ромэн». Что я там забыл, если вдуматься? Не знаю. Но только почему-то ужасно туда стремился.

И вот однажды, в какие-то каникулы, отец купил-таки два билета в этот театр. Мне и себе. Ну, мы и пошли. Я ждал, конечно, чего-то необычайного. Вот пришли, сели на первый почему-то ряд. То есть не почему-то, а потому что такие были билеты.