Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Мы ехали во втором вагоне.

В какой-то момент я широко открыл окно и высунулся наружу. Мама стала кричать¸ чтобы я немедленно влез обратно в окно. Я влез. И очень удивился и обиделся, когда и мама, и все соседи по купе стали хохотать, тыча в меня пальцами. Мама закрыла дверь купе и подвела меня к зеркалу. Вся моя физиономия была черной.

Потом мы пошли в уборную, где мама долго отмывала мою физиономию.

Когда в начале 1970-х годов в Москву приехал президент Никсон, в его честь был дан торжественный концерт. Как и во всех прочих торжественных концертах, там выступал и хор имени Пятницкого. В этот раз хор в своей привычной колхозной манере исполнил песню «Лет май пипл гоу». Это было ужасно смешно.

Это одна из тех книжек, начало и конец которых помнят все, включая тех, кто эти книжки даже и в глаза не видел.

Эта книжка начинается с предупреждения о призраке, бродящем по Европе, а заканчивается настоятельным призывом к пролетариям всех стран.

Дурачась как обычно, мы со Смирновым стали петь песню «Веселится и ликует весь народ» на мотив траурного марша Шопена. В результате получалось: «Виселица. И ликует весь народ». Мы ужасно смеялись по поводу собственного остроумия.

Но если бы мы знали тогда, что текст этой песни принадлежит человеку со смешной фамилией Кукольник, мы бы смеялись еще больше. Но мы тогда этого не знали.

Впрочем, и фамилия Глинка довольно смешная, если вдуматься.

В моем детстве все страшно пугали друг друга тем, что, если укусит собака, придется делать сорок уколов в живот. Именно сорок и именно в живот.

Однажды меня тяпнул соседский Буян. Тяпнул здорово, до крови. Но сорока уколов в живот я, разумеется, испугался гораздо больше, чем какого-то там бешенства. Поэтому ничего не сказал родителям. А про руку сказал, что я порезался стеклом.

Бешенства со мной, слава богу, не случилось. По крайней мере я его не заметил. А другие — не знаю.

Когда я впервые увидел картину художника Ге с Петром и его сыном Алексеем, мне больше всего запомнился пол в шахматную клетку. Некоторое время я мечтал, чтобы и у нас был такой же пол. Но он был не такой. Он был дощатый, крашенный коричневой масляной краской. Очень скучный. Такой же был и в школе.

С моим шведским приятелем мы гуляли по Стокгольму, и я, не помню почему, спросил его, есть ли у них в Швеции кто-нибудь наподобие наших скинхедов. Он сказал, что мало, но есть.

«А что они делают?» — спросил я. «Да ничего особенного, время от времени они собираются у памятника Карлу XII и что-нибудь скандируют. Потом расходятся по домам или идут пить пиво». — «А почему именно у этого памятника?» — спросил я. «Ну, он считается у них признаком всяческой мужественности. Он же последний из королей, кто воевал».

Когда я впервые увидел валявшийся в траве на дачном участке теннисный мячик, я принял его за сырую картофелину. Взяв его в руку, я понял, что это не картофелина.

А слово «теннис» я знал тогда лишь как основу слова «тенниска». Это была такая летняя шелковая рубашка на молнии. Цвета были: розовый, голубой, салатовый.

Когда-то я умел свистеть в надорванный листок подорожника. Получалось громко, хотя и ужасно неблагозвучно. Потом это искусство куда-то исчезло. Хочется думать, что оно сменилось другими, более полезными. Хотя вряд ли.