Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Она же обижалась на соседей, думая, что они просто вредничают. Что такое «громко», она не знала и не понимала.

На Американской выставке в Москве, открытой в 1959 году в Сокольниках, где я побывал вместе с родителями, бесплатно раздавали стаканчики с пепси-колой. Москвичи тогда попробовали ее в первый раз.

За ней стояла очередь.

Я помню, как какой-то патриотически настроенный дядька выпил свой стакан, картинно поморщился и сказал: «Да ну! Гуталином отдает! Наш-то квасок получше будет». И немедленно занял очередь за новым стаканом, поскольку по два не выдавали.

Фамилия Яблонская — это еще ничего. А я вот знал даму, преподававшую в каком-то художественном учебном заведении, которая носила совсем коварную фамилию Подъяблонская.

Она настойчиво требовала, чтобы ее фамилию произносили с ударением на букве «я». Но это требование выполняли далеко не все.

В школьном коридоре висели портреты классиков. В том числе и Горького. У Горького там было какое-то удивительно печальное и плаксивое выражение лица.

Смирнов, проходя мимо и глядя на портрет, всякий раз говорил одно и то же: «Не плачь, Горький, не плачь. Хочешь, я дам тебе конфетку?»

Все с готовностью ржали. Я тоже.

Наша соседка Раиса Савельевна повсюду искала евреев — в титрах кинофильмов, в театральных программках, в газетных статьях.

Когда однажды по радио диктор, не помню в каком контексте, произнес «американский президент Авраам Линкольн», она многозначительно подняла указательный палец и сказала: «Авраам! О!»

Телефона не было ни у меня, ни у Смирнова. Поэтому мы считали телефон если не чудом, то точно роскошью.

Иногда, держа столовые ложки каждый возле своего уха, мы, сидя за столом напротив друг друга, подолгу трепались на разные отвлеченные темы.

Накануне нового, 1960 года мой старший брат принес долгоиграющую пластинку. На тридцать три оборота. Это была первая долгоиграющая пластинка в моей жизни. На ней помещалось сразу много песен. Она называлась «Вокруг света».

Я слушал ее на проигрывателе «Юбилейный» целыми днями. И подпевал, конечно.

Взрослым это не слишком нравилось, мне кажется.

Проигрыватель «Юбилейный» выглядел как небольшой чемодан коричневого цвета.

Мы со Смирновым играли в двух международных неуловимых бандитов, которым всегда удавалось уходить от полиции. У нас были какие-то воображаемые подземные ходы, подземные же дворцы в разных городах и странах, где мы отдыхали в перерывах между дерзкими ограблениями.

В этих играх он назывался Сэм, потому что был Сашей. А я — Лео.

Игра длилась несколько лет.

В моем раннем детстве у слова «машинка» — именно «машинка», а не «машина» — были всего три значения.

Первое — приятное. Потому что это была детская машинка, то есть игрушечный самосвал или легковик, которые иногда дарили на дни рождения. Их со страшным грохотом катали туда-сюда по квартире к явному неудовольствию взрослых.

Второе значение — тоже ничего себе. Потому что мама иногда давала мне покрутить рукоятку своей швейной машинки. На этой машинке были сшиты сатиновые черные шаровары с задним карманом для носового платка и костюм волка для школьного спектакля «Теремок».

Третье значение этого слова было совсем не приятным и даже страшноватым. Это была «машинка», которой стригли в парикмахерской. Стригли «под машинку». Тогда они были еще не электрическими, а механическими. Они довольно больно щипались, после их безжалостного стрекотания мы выходили из парикмахерской жалкими и общипанными. В парикмахерской пахло одеколоном, а в нос попадали волосы.