Гийом Мюссо - Квартира в Париже

Колеса буксовали в снегу, мотор ревел. Гаспар разглядел сквозь метель пикап: Маделин постаралась подъехать как можно ближе к берегу. Внезапно Джулиан что-то пробормотал. Он решил, что не расслышал, и попросил ребенка повторить сказанное.

– Это ты, папа? – спросил мальчик.

Кутанс понимал, почему бедняжка обознался: полная дезориентация, одежда Лоренца и его лосьон, пропитавший и рубашку, и куртку, а тут еще игрушка…

Он уже открыл рот, чтобы устранить недоразумение, но с удивлением услышал собственный голос:

– Да, это я.

Благодаря полному приводу пикап без труда справлялся с завалившим дороги снегом. Удобство салона сглаживало ярость стихии, контрастировало с полярным холодом, властвовавшим снаружи. Обогреватель был включен на полную мощь, радиоприемник, настроенный на местную станцию, каждые пятнадцать минут негромко информировал о ситуации на трассах.

Гаспар и Маделин уже полчаса, оставив позади кладбище кораблей, не произносили ни слова. Гаспар по-прежнему обнимал Джулиана, который, прижавшись к нему, как будто задремал. Закутанный в отцовскую куртку, он сейчас смахивал на светлую копну густых спутанных волос. Вцепившись всеми четырьмя пальцами левой руки в ладонь Гаспара, он не ослаблял хватку даже во сне.

Маделин, прожигая навигатор горящими глазами, ввела в него адрес больницы «Бельвю» на Манхэттене. Они находились на федеральной автостраде № 95, в районе Секокуса в Нью-Джерси. День был нерабочий, на дорогах было почти свободно, несмотря на метеоусловия, значительно усложнявшие движение.

В ста метрах от въезда в Линкольновский туннель пришлось сбросить скорость: все перестраивались в один ряд. Гаспар разглядел между взмахами «дворников» уборочные машины, разбрасывавшие на покрытие соль. В левом ряду водители тащились еле-еле, бампер в бампер. Вскоре движение и вовсе остановилось.

Что теперь?

Гаспару вспомнилась фраза Хемингуэя: «На самых важных перекрестках нашей жизни нет дорожных знаков». Но в это рождественское утро ему, наоборот, виделся большой световой щит, настойчиво лезший в глаза. Он опять подумал о «кайрос» – решающем моменте, когда необходимо действовать, чтобы не упустить удачу. Раньше он не умел справляться с такими моментами. Он усмехнулся: двадцать лет посвятил сочинению диалогов, а общаться так и не научился. Сейчас или никогда! Решившись, он повернулся к Маделин.

– Следующие сто метров будущее будет открыто, потом станет поздно.

Маделин выключила радио и вопросительно посмотрела на него.

– Повернешь на Манхэттен, – продолжил он, – напишешь строки первой истории, поедешь дальше на север – изобретешь совсем другой сюжет.

Не понимая, куда он клонит, она спросила:

– Первая история – это про что?

В этот раз у Гаспара нашлись слова. В первой истории рисовалась траектория трех людей с изломанной судьбой: писателя-пьяницы, женщины-полицейского со склонностью к самоубийству, мальчугана-сироты.

В первой истории писатель и женщина въезжают в Линкольновский туннель, чтобы доставить мальчика в отделение неотложной помощи больницы «Бельвю». Это банальность, которой от них ждут газетные писаки и публика. Интимная семейная драма подвергнется публичному вскрытию и анализу, хоронящему любые нюансы. Она будет размножена в бездарных словоизвержениях в социальных сетях, размолота в тошно-творную кашу на новостных каналах.

В первой истории драматург возвращается к себе в горы и еще больше замыкается в себе. Он продолжает пить, ненавидеть человечество, все вокруг для него невыносимо. Каждое новое утро дается ему труднее предыдущего. Он пьет все отчаяннее в надежде приблизить свой конец.

Женщина-полицейский скорее всего возвращается в Париж, в клинику репродукции. А может, и нет. Да, ей хочется стать матерью, но одновременно ей нужен кто-то, на кого можно опереться в новой жизни, потому что она ощущает свою хрупкость. Потому что с ранней молодости влачит груз душевной неприспособленности к жизни. Время от времени ей удается маскировка, получается убедить других – и даже саму себя, – что она одухотворенная и уравновешенная оптимистка, но в душе ее царят хаос и смятение. Ее лихорадит от запаха крови.

Что до мальчугана, то здесь большой вопросительный знак. Он – сирота, сын «художника-безумца» и приверженки постыдных излишеств, которого два года растила в корабельном трюме мать серийного убийцы. Как сложится его жизнь? Можно ручаться, что она превратится в кочевье по приютам и приемным семьям, бедняга не будет вылезать от психиатров. Фальшивое сострадание, нездоровое любопытство, намертво прилипшая этикетка жертвы. Блуждающий взгляд, все чаще устремляющийся в никуда или внутрь себя, в мрачные воспоминания о темном корабельном трюме.