Пол Остер - Ночь оракула

— Мэри, вцепись им в глотку и не выпускай. После налоговых вычетов и твоих комиссионных мне как раз хватит на пиво с сухариками.

— Очень может быть, зато тебя напечатают в Португалии, чем плохо?

— Ничем. Пессоа — один из моих любимых авторов. Они дали Салазару под зад коленкой, и теперь у них приличное правительство. Лиссабонское землетрясение вдохновило Вольтера написать «Кандида». Во время войны у них нашли приют тысячи беженцев-евреев. Отличная страна. И вообще, я в ней сейчас живу, хотя я там никогда не был. Лучше не придумаешь. С учетом того, как все складывается в последние дни, ничего другого и быть не могло.

— Сид, ты о чем?

— Это долгая история. Как-нибудь в другой раз расскажу.

Ровно в час я был у Траузе. Только нажав на кнопку звонка, я сообразил, что надо было взять два ланча в ближайшем ресторанчике. Я совсем забыл про мадам Дюма с Мартиники, которая вела его хозяйство. Ланч уже был готов, и вскоре нам его подали в спальню на втором этаже, где в прошлую субботу мы с Грейс и Джоном так хорошо посидели за китайской едой. Однако в тот вечер всем распоряжалась как раз не мадам Дюма. Дверь открыла ее дочь Реджина и сразу повела меня наверх к «месье Джону». Помнится, Траузе назвал ее прехорошенькой. Она в самом деле была необыкновенно привлекательна — высокая, стройная, лоснящаяся кожа черна как смоль, взгляд острый и немного настороженный. Стринг, голая грудь, белые сапоги до колен — ничего похожего, и все же в течение суток встретить двух юных темнокожих франкоговорящих красоток — это, пожалуй, перебор. Почему Реджина Дюма не оказалась низкорослой дурнушкой с нездоровым цветом лица и горбом на спине? Пусть и не столь сногсшибательная, как гаитянка Мартин, Реджина была по-своему очень хороша, и когда она открыла мне дверь и одарила улыбкой уверенной в себе женщины, я воспринял ее как немой укор, как издевательский фантом моей неспокойной совести. Я делал все, чтобы выкинуть из памяти вчерашнее, забыть о моем несчастном прегрешении, да, видно, не судьба. Мартин явилась мне в образе Реджины Дюма. Мартин была везде, даже в доме моего друга на Бэрроу-стрит, за много миль от обшарпанного строения из шлакобетона в Квинсе.

По сравнению с субботой Джон выглядел вполне прилично: причесанный, чисто выбритый, в свежей рубашке и чистых носках, но все такой же обездвиженный. Больная нога, подпертая горой из свернутых одеял и подушек, доставляла Джону, судя по всему, не меньше, а то и больше хлопот. Когда Реджина принесла на подносе еду (сэндвичи с индюшатиной, салаты и газированная минеральная вода), я старался на нее не смотреть и потому невольно разглядывал Джона. Тут-то я и заметил запавшие глаза и нездоровую бледность. При мне он дважды вставал с дивана с помощью костыля, и всякий раз, когда его левая нога задевала пол, это сопровождалось гримасой боли.

Я спросил, как идут дела, но Джон сделал вид, что не слышал вопроса. Я не отставал от него, и в конце концов он сознался, что в субботу сказал нам не всю правду. Чтобы не встревожить Грейс, он умолчал о том, что у него нашли еще один тромб в ноге. Один, в поверхностной вене, уже почти рассосался и не представлял никакой угрозы, хотя и причинял массу неудобств. Зато другой тромб, в глубоко скрытой вене, вызывал у его лечащего врача серьезное беспокойство. Джону вводили в огромных дозах препарат, разжижающий кровь, а в ближайшую пятницу в госпитале Св. Винсента ему предстоял скан-тест. В случае неудовлетворительного результата его положат в больницу и будут там держать до полного исчезновения тромба. Ситуация нередко оказывается фатальной. Если оторвавшийся тромб попадет в легкие, эмболия и остановка сердца гарантированы. Считай, что у меня в ноге бомба замедленного действия, сказал Джон. Любое неосторожное движение — и она взорвется. После небольшого молчания добавил: Грейс — ни слова. Это должно остаться между нами.

Потом разговор зашел о его сыне. Уже не помню, с чего началось, но было такое чувство, что я вместе с ним погружаюсь в пучину отчаяния и самобичевания. Если нога просто беспокоила Джона, то ситуация с Джейкобом казалась ему полной безнадегой.

— Я его потерял, — сказал он. — После того, что он тут выкинул, верить ему больше нельзя.

Джейкоб учился в Баффало на младшем курсе в Университете Нью-Йорка. Джон лично знал нескольких преподавателей с английского отделения (один из них, Чарльз Ротстайн, опубликовал солидное исследование, посвященное его романам) и, поскольку Джейкоб окончил школу с провальными отметками, ему пришлось использовать все свои связи, чтобы парня зачислили в университет. Первый семестр тот окончил более-менее прилично, второй же завалил и получил испытательный срок. С большим скрипом его перевели на второй курс, но впредь, чтобы избежать отчисления, он должен был учиться на «четверки», не ниже. Он же всю осень прогулял, ни черта не делал, и в результате до весеннего семестра его не допустили. Он вернулся к матери в Ист-Хэмптон, где она жила со своим третьим мужем (в этом доме Джейкоб вырос под началом отчима, арт-дилера, которого он глубоко презирал), и устроился на временную работу в местную пекарню. Параллельно, вместе с тремя бывшими одноклассниками, он сколотил рок-группу, но через полгода ребята разругались в дым. Отцу он заявил, что в колледж не вернется, но Джон его уговорил, для большей убедительности предложив недурные финансовые стимулы: ежемесячное содержание, новая гитара — если он подтянет отметки в первом семестре, «фольксваген-купе» — если он закончит год на все «четверки». Не устояв перед соблазнами, в конце августа горе-студент снова появился в кампусе — в черном долгополом пальто, с зелеными волосами, с гирляндой английских булавок в левом ухе. Эра панков была в самом разгаре, и Джейкоб пополнил собой легион бунтарей с волчьим оскалом, преимущественно из благополучных семей. Он был «в тусе», он «отрывался», и срать он хотел на советы старших.