Шэрон Гаскин - Забытое время

— У вас еще остались вопросы? Насчет… протекания болезни?

Чего она от него хочет? Внезапно накатила паника. Андерсон вцепился в подлокотники кресла и заметил, как при виде этого симптома слабости невролог наконец расслабилась. Андерсон заставил себя разжать руки.

— Вы мне на них не ответите. И вскорости все ответы придут сами.

Он умудрился встать и не зашататься. Небрежно ей отсалютовал.

Посмотрел, как она смотрит, как он берет портфель и куртку; ясно, что она в смятении, что ей неуютно. Она-то ждала другого.

Пусть это будет вам уроком, подумал он, затворив за собой дверь и привалившись к стене, с трудом переводя дух в ослепительно ярком флуоресцентном коридоре под неостановимо накатывающим ревом жизни здоровых и больных. Заранее ни на что не рассчитывайте.

Урок всей его жизни.

Джейни в самом нарядном своем черном платье встала на колени на розовом кафеле и постаралась успокоиться. По полу сочилась мыльная вода из ванны, и чулки намокли, а подол пошел пятнами. Джейни всегда любила это платье — высокая талия красит фигуру, а бархат праздничен, богемен; теперь, однако, покрывшись кляксами яичного желтка и потеками пенного шампуня, блестевшего, как слюна, платье обернулось самой роскошной ветошью в ее гардеробе.

Джейни заставила себя подняться и глянула в зеркало.

Одно слово — страхолюдина. Под глазами черно от туши — Джейни смахивает на футболиста; бронза и блестки теней для век уползли на виски; левое ухо в крови. Прическа, правда, уцелела — взметается и вьется вкруг лица, будто ей надо отдельно объяснять, что происходит.

Хотела вечерок отдохнуть от Ноа. Сама виновата.

И ведь так ждала вечера.

Неразумно, пожалуй, заводиться из-за свидания с человеком, которого даже не знаешь. Но ей понравилась фотография Боба, его открытое лицо и добрые глаза с прищуром, и юморной голос по телефону, и как этот голос вибрировал в самой глубине ее нутра, пробуждал тело к жизни. Проговорили больше часа, радовались, находя много общего: оба выросли на Среднем Западе и после колледжа добрались до Нью-Йорка; оба — единственные отпрыски грозных матерей, обладатели приятной внешности и социальных навыков, в любимом городе очутившиеся, к своему удивлению, в одиночестве. Оба поневоле гадали (вслух не говорили, но чувствовалось — в эхе голосов, в раскованном смехе), не подошла ли к концу их обоюдная тоска.

И они уговорились поужинать! А ужин — это всегда недвусмысленно благоприятное обстоятельство.

Нужно было только пережить сегодняшний день. Утро выдалось нелегкое — больше семейная психотерапия, нежели архитектура: мистер и миссис Фердинанд все колебались, устроить в третьей спальне спортзал или кабинет, а супруги Уильямс в последний момент признались, что хотят поделить детскую пополам, им вообще-то нужны две хозяйские спальни, а не одна;

Джейни-то что, пусть спят как хотят, но почему нельзя было сказать до того, как она закончила дизайн-проект? Весь день в перерывах между совещаниями она то и дело проверяла телефон, куда Боб слал восторженные крики: «Жду не дождусь!» Она воображала, как он (высокий или не очень? Высокий, наверное…) сидит в своей офисной выгородке (или где там работают программисты) и вскидывается всякий раз, когда от ее ответа — «И я!» — жужжит телефон; два взрослых человека переписываются одержимо, как подростки, и вот так проживают день, потому что всем ведь нужно за что-то цепляться, так?

Вдобавок, честно говоря, Джейни предвкушала вечер без Ноа. Она уже почти год не ходила на свидания. Предстоящий ужин с Бобом воодушевил ее, напомнил, что она планировала для себя другую жизнь.

В детстве мать то и дело заводила песню о том, на какие жертвы идет мать-одиночка, и песня эта всегда сопровождалась эдакой ненавязчивой печальной улыбкой, словно за то единственное, что в жизни важно, уплатить придется остатком этой самой жизни. Как Джейни ни старалась, невозможно вообразить мать иной, нежели та была: тщательно отглаженный и туго перетянутый поясом медсестринский халат, белые туфли и стрижка цвета олова, а голубые глаза мудры и не тронуты ни временем, ни макияжем, ни отчетливым сожалением (в сожаления мать не верила).

С Рути Циммерман шутки были плохи. Ее побаивались даже хирурги — нервно вздрагивали, когда Джейни и мать сталкивались с ними в супермаркете и глаза Рут безошибочно перемахивали с ее собственной тележки (овощи и тофу) к их шестерикам пива, пачкам бекона и пакетам картошки фри. Нельзя даже представить себе, чтобы эта женщина ложилась спать, надев что угодно, кроме клетчатой фланелевой пижамы, и ходила на свидания.