Шэрон Гаскин - Забытое время

Как тут не сойти с ума?

Не лучше ли было погибнуть в океане?

Если б Равель не закричал — если б его не заметили, — он бы стал тонуть. Бросил бы в конце концов барахтаться, его естественный порыв к сопротивлению убаюкали бы волны, великолепие солнца просочилось бы сквозь воду. И тогда он бы расслабил мускулы, и тело утянуло бы его на дно — вместе со всеми ненаписанными концертами… и все это исчезло бы в мгновение ока.

Совсем ведь не трудно, подумал Андерсон. Перестать цепляться за жизнь. Капитулировать.

На миг облегчение затопило его, охладило бурлящий рассудок. Я не обязан дочитывать статью, подумал он. Я вообще ничего не обязан.

Можно просто бросить все.

Но внутри билось желание продолжать бой — как у боксера, что уже шатается, но голова кружится так, что выхода с ринга не найти. Андерсон разгладил страницы, сосредоточился и снова принялся читать.

Газовый фонарь в мартовской мокряди мигал маяком далекой нормальности, а Джейни то ли волокла, то ли заманивала Ноа к дому. По дороге он где-то посеял варежку и ледяной ладошкой цеплялся за руку Джейни, мертвым грузом тянул ее к земле.

Она выхватила из ящика груду влажной скучной почты (опять счета и повторные извещения) и поспешно захлопнула дверь, чтобы не намело.

После натиска метро и белого шума ветра внутри было тепло и пугающе тихо. Оба застыли, как выброшенные на мель; Ноа огорошен, подавлен. Джейни закрыла деревянные ставни, заперла и себя, и Ноа в желтом полумраке торшера, усадила сына на диван смотреть DVD («Гляди, милый, „Немо“! Твой любимый мультик!») и сложила ему на колени альбом с бейсбольными карточками. Ребенок в последнее время все чаще такой — ликование притушено, будто Ноа до костей пропитала суровость врачебного кабинета. Он сидел и смотрел свои мультики, ни слова не говоря; не хотел играть, не кидался мячиком.

Никак не получалось согреться; у Джейни стучали зубы. Она возлагала на этого врача такие надежды. Уверена была, что уж теперь-то все изменится.

Она поставила чайник, заварила чай себе и ирисочный какао для Ноа, навалив в кружку столько марш-меллоу, что жидкости не видно. Поглядела на конфетки, что весело скакали в пенистой коричневой жиже, словно белые детские зубки, и под окном из кухни в гостиную опустилась на колени, спряталась, чтоб Ноа не увидел, как она плачет. Соберись, Джейни. Все равно что запихивать вопящего кота в мешок, но ей удалось. Подавила рыдания, что остались ворочаться в животе, и встала. Задний двор за окном совсем замело, и снегопад не утихал.

Когда Джейни принесла какао, Ноа тихонько сидел и смотрел кино, распластав ладошки по альбому и затылком привалившись к спинке дивана. Последние четыре месяца были эмоционально невыносимы и катастрофичны в смысле работы, но нельзя отрицать: Джейни привыкла, что эта блондинистая голова вечно мелькает на краю зрения, привыкла к утешительной мысли о том, что Ноа рядом . Три няни не прижились, с двумя детскими садами не сложилось, и после очередного фиаско (Ноа выбежал из дверей «Ребят Натали» и помчался по Флэтбуш-авеню в считаных футах от потока машин) Джейни махнула рукой и разрешила им с последней няней играть у нее на работе. Сидели они довольно тихо (слишком тихо!), строили что-то из «лего», помощница Джейни хмурилась и чертила, а сама Джейни пыталась хоть на пару шагов продвинуть к завершению те проекты, что у нее еще оставались.

Она подсела к Ноа на диван, ладонями обнимая кружку с чаем, пытаясь согреться. Ее уже не смущало даже амбре — эта приторная затхлость, которая теперь не покидала Ноа ни на минуту.

Доктор Ремсон, пожалуй, был довольно любезен — ну еще бы, за триста долларов в час-то. И он не спешил отделаться ни от Ноа, ни от Джейни. Но в итоге оказался не лучше прочих. Сказать ему было нечего. Посоветовал ждать.

Однако ждать как раз и нет никакой возможности. Джейни так ему и объяснила, а он посоветовал другого психиатра на случай, если она хочет полечиться сама… видимо, другие идеи его не посетили — только потратить лишние деньги на лишнюю терапию.

— Мы уже три месяца ходим, — сказала она. — И вам больше нечего сказать? У него каждую ночь кошмары, а днем он рыдает. И его не затащишь в ванну.

Доктор Майк Ремсон постукивал черными кожаными кроссовками по персидскому ковру и лихо задирал на лысеющее темя толстенные очки. Что бы там ни говорил журнал «Нью-Йорк», этот врач никак не походил на крупнейшего детского психиатра в городе. Сидел в кожаном кресле, сложив пальцы домиком, воздев мохнатые брови-гусеницы над настороженными глазами с тяжелыми веками. Джейни сеанс за сеансом отвечала на его вопросы, но не исключено, что он по сей день так и раздумывает, не в ней ли кроется корень всех бед.