Олег Рой - Обещание нежности

И запнулся, заметив, как серьезно уже смотрит на него этот едва знакомый старик.

— А ты разве не смеешься над ними? — медленно, почти сурово проговорил бомж. — Ни друзей, говоришь, ни родных — так, просто добрые люди помогли?… Так разве же эти добрые люди тебе родными не стали?

У Андрея неприятно засосало под ложечкой, мигом вспотели ладони. Так, бывало, он чувствовал себя мальчишкой, если вдруг мама уличала его в какой-нибудь мелкой неправде или учительница в школе ругала за детскую шалость. Что же это он, в самом деле? Неужели и правда те, благодаря кому он выжил, вместе с кем прожил последние полгода, кто его вырастил — что бы он ни думал про них! — не заслужили права называться его родными? Неужели он грешен перед ними неблагодарностью и беспамятством — он, только что нашедший свою память?!

А старик все говорил, тяжело поглядывая на молодого собеседника уже не смеющимися, а холодными и печальными глазами:

— Я ведь не случайно тебе сказал: странно ты выглядишь. Будто бы и не из большого мира пришел, и не в нашем мире остановиться собираешься. Непонятно, откуда явился со своим котом, неведомо куда путь держишь. Что-то ищешь, от чего-то отказываешься, на кого-то зло держишь… Сидишь себе здесь, на этом валуне, и воспоминания свои, как гладкие камушки под ногой, в памяти перекатываешь. А как же те люди, с которыми у тебя эти воспоминания общие? Они ведь не только тебе, но и им принадлежат. Поговорить с ними об этих воспоминаниях не хочешь? Спросить у них то, что в этих воспоминаниях не понял, — не желаешь? Или просто боишься их, и людей, и воспоминаний?

Остолбеневший Андрей слушал этого неожиданного проповедника, не сводя с него глаз, а тот вдруг поднялся, церемонно проговорил: «Благодарствуем за угощение!» — и интонация его вмиг стала не четкой и правильной, какой была только что, а вновь простонародной и малограмотной. А потом старик кивнул своему молодому знакомому, махнул заскорузлой, коричневатой рукой и заковылял по холодному ноябрьскому пляжу прочь и от Андрея, и от кота Бегемота, и от остатков роскошного, по его понятиям, пиршества…

— Ты куда? Погоди! — крикнул вслед ему бывший бомж, сам не зная, зачем останавливает бродягу и о чем еще хочет говорить с ним. Но снова взмыла в прощальном взмахе далекая рука — и не стало человека: растворился в осеннем воздухе, будто его и не было. Так же, как растворились в этом воздухе хлопья давней гари и серого пепла, как исчезли в нем крики погибающих людей и дельфинов, как растаяло все то, что именовалось когда-то специальной лабораторией, — растаяло и ушло от Андрея.

А потому он схватил в охапку черного кота, недовольно мяукнувшего спросонья от такого бесцеремонного обращения, запихал его в тканевый рюкзачок, быстро проверил в нагрудном кармане нужные бумаги и рванулся за странным бомжем: по его следам, по его заветам, прочь с пляжа. Он бежал и бежал, не ставя перед собой никаких целей, ничего не решая наперед, ничего не обещая себе. Он просто вернется в город, где живут те единственные и такие разные люди, с которыми у него — правильно сказал старик — есть общие воспоминания. Он просто поговорит с ними, со всеми, с каждым… И, в каком-то угаре спеша навстречу к этим людям, он чуть не выронил из рук рюкзак с Бегемотом, лямки которого второпях даже не надел на плечи, и был награжден за это негодующим воплем кота.

Андрей опомнился только на вокзале у касс. Поезд на Москву (тот самый, которым он приехал сюда сегодня рано утром) уходил ночью.

Холодный ноябрьский ветер закружил по мостовой мириады снежинок, залепил глаза белой жесткой крупой, заставил прохожих поежиться и поднять воротники. Тогда, в марте, тоже было холодно и ветрено, вспомнил Андрей. Он снова шел по Тверской к переходу на Пушкинской, снова спешил, сам не зная куда. Только в этот раз ему уже ни к чему было останавливаться перед манящими витринами кофеен, незачем было вглядываться в лица снующих мимо людей, некому было завидовать… Андрей Сорокин стал свободен и смел, он больше не боялся ни вспомнить прошлое, ни заглянуть в будущее. И, не зная еще, куда он отправится дальше, он хотел пока лишь одного: пройти по старой дороге, где оставил свой след исчезнувший, поменявший обличье оборванный бомж, и проститься с ним навсегда, превратив его в еще одно воспоминание, которого тоже не стоит бояться…

В переходе, куда он спустился, все оставалось по-прежнему: яркие афиши на стенах, ларек с шоколадками и одноногий нищий в своем привычном углу. Андрей попытался было напрячь память, чтобы вспомнить, как звали этого человека, впервые со дня страшного пожара накормившего его досыта, — и сообразил вдруг, что не может этого знать: никто в переходе той весной не обращался к одноногому по имени, хотя в тоне каждого заговорившего с ним явственно ощущались своеобразное уважение и подобие страха. Зато легко всплыли в памяти маленький мальчишка, бегавший за шашлыком, неведомый Заур, не пожалевший для одноногого лучшего угощения, и зануда Серый, сдавший таки беспамятного бомжа милиции… Он помнил все, и потому Андрею легко было заговорить с одноногим, склонившись перед ним в приветствии и бесстрашно протягивая ему руку: