Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

Владыка спросил, как ее зовут. Нина назвалась.

— Как давно вы исповедовались в последний раз?

Нина ответила, что исповедовалась всего три раза в жизни, а в последний раз два года назад и с тех пор в церковь не ходила, только заглядывала, как все, на Пасху, чтобы освятить куличи и яйца.

Владыка выглядел расстроенным. Он произнес начальную молитву и, увидев в руках Нины листочек, который она не решалась протянуть ему, попросил ее прочесть вслух, так как плохо видел при слабом освещении… Она стала читать, стараясь не торопиться, но поневоле задыхаясь от волнения и от подступавших к глазам слез. Возможно, именно от волнения Нина вдруг забыла о бумажке и, вместо того чтобы читать, полушепотом заговорила по памяти, тихо и внятно пересказывая свой список. Она говорила с такой откровенностью, какой никогда еще не позволяла себе с посторонним человеком.

Владыка внимательно слушал и ни разу ее не перебил. И когда она умолкла, он взял ее за руку и тихим голосом, с каким-то особенным выражением произнес:

— Мне всё понятно. Вы совершили ошибку, грех. Но ведь грех греху рознь. Чувства свои вы направили не туда, куда сами хотели. Подарили их не тому. Мне кажется… — владыка помедлил и даже вроде бы задумался, стоит ли продолжать. — Мне кажется, вы извратили, по слепоте душевной, свою любовь к Божьей Матери.

Сформулировано это было настолько однозначно и откровенно, что Нина на миг опешила. Она в отчаянии закивала головой, давая Ипатию понять, что сознает это, и замолчала, до глубины души пораженная. Слово «извратила» с трудом удавалось переварить, но боль, названная своим именем, вызывала такое чувство, будто ее можно смять в комок и отбросить от себя подальше, как нечто инородное, ненужное.

— Плохо, это всё очень плохо, — подытожил владыка. — Однако поправимо.

Нина сказала, что, в общем-то, не знает, как ей быть. Исповедоваться в перечисленных грехах ей хотелось не для того, чтобы быть прощенной, чтобы избавиться от них и забыть об их существовании. Совсем наоборот. Она предпочла бы даже носить грехи эти в себе непрощенными, в напоминание, настолько глубокий внутренний разрыв она чувствовала в себе по отношению к содеянному. Она не хотела безнаказанности.

— Вы мне грехи отпýстите. И на этом всё закончится. А я предпочитаю жить с этим, с правдой. Чтобы помнить о том, что было, — добавила Нина, в медлительности владыки угадывая несогласие.

Владыка грустно покачал головой.

— Есть правда, а есть истина. Не путайте эти понятия. Самобичеванием вы себя только измучите. Сначала нужно освободиться от неправды, и истина сама откроется. Всякий, творящий грех, есть раб греха. Понимаете это?

— Да… кажется, понимаю.

— Вы молитесь?

— Редко.

Владыка понимающе кивнул, по-прежнему ни в чем ее не осуждая. Она это чувствовала, и это было совершенно ново и неожиданно.

— А Божьей Матери вы когда-нибудь молились?

— Нет, никогда.

Владыка помолчал с таким видом, будто размышлял над чем-то, даже для него самого неоднозначным и требующим усилий памяти или воли.

Нина боялась пошелохнуться.

— Вы попробуйте, — попросил он. — Боль ваша утихнет. Доброта Ее безгранична. Милосердию Ее нет предела. Сам я в этом столько раз убеждался.

— Обязательно… попробую, — задумчиво ответила Нина. — Я хотела вас спросить… У меня бывает, я не знаю, как это объяснить… Я редко читаю молитвы, но когда читаю, я постоянно плачу. Ком появляется в горле, и плачу. Что это значит? Ведь это не просто нервы? Что делать?

— Вас захлестывает волна сожаления?

— Не знаю… Что-то такое, я не могу удержаться. Я и в храм заходить боюсь, потому что непременно расплачусь на виду у всех.

— Вы чувствуете, что, когда вы просите, вы получаете всё сразу и больше, чем просили, и вам совестно?

— Да, больше, чем я прошу! Да! — подтвердила Нина. — Хотя… не знаю, — тотчас же отреклась она от своих слов.

— Вы в монастырях бывали когда-нибудь? — помолчав, спросил Владыка.

— Нет, по-настоящему нет. Заходила, но так… из любопытства.

— В Петербурге?

— В Москве… Я в Москве живу.

— Съездите в Оптину Пустынь… Есть такой монастырь под Калугой. А рядом, неподалеку, и Шамординский, женский.

— Просто так? Приехать и что?

— В Шамордино спросите матушку Амвросию, игуменью. Скажите, что я вас послал…

Владыка говорил медленно, речь его лилась спокойным прозрачным ручьем. Теперь он рассказывал о вещах скорее незначительных, как Нине казалось. До ее сознания долетали лишь обрывки фраз, и у нее появилось чувство, что обращаются вообще не к ней, а к кому-то другому. В голове стало гулко и пусто. А в душе опять поднималась какая-то гарь, опять что-то тлело внутри от жгучего стыда. Стыдно было даже не за то, что она не в состоянии сосредоточиться и заставляет пожилого человека делать над собой усилия. Неловко было за свою внутреннюю грязь, к которой пришлось прикоснуться постороннему человеку. Стыдно было за всё. Новое, какое-то всеобъемлющее чувство вины и сожаления охватило ее с необычайной силой.