Герберт Розендорфер: Великие перемены

О какой-либо оплате моей работы не было и речи. Однако не это явилось причиной, почему я однажды ночью — а я провел у госпожи С'ю-с'и приблизительно половину лунного месяца — тайком покинул прекрасный город Кёлинь. Причиной была сама госпожа С'ю-с'и. Я полагаю, что не должен быть неделикатным и описывать подробности. Я ничего не имею против округлых дам. Тебе известно, что мою первую жену, к этому времени уже скончавшуюся, в определенные моменты я называл «мой маленький окорочок», и что моя пятая жена была тоже весьма полной, но размеры госпожи С'ю-с'и вышли за тот предел, где я уже не мог испытывать к ней ни малейшей склонности. Прежде всего эти ее ужасающе огромные ноги.

Но довольно. Я упаковал мои немногочисленные вещи, когда ее не было дома, и потихоньку улизнул оттуда. И вот я опять стоял без денег под проливным дождем (в Кёлине опять пошел дождь, здесь он идет почти все время), но бросался в глаза меньше, чем прежде, потому, что был одет по здешней моде. Как же мне добраться до Минхэня? Я вычислил: то место в Срединном царстве, из которого я исчез, находилось примерно в двух днях пути от Кайфына, таким образом, город Кёлинь, куда я прибыл, находится, соответственно, на таком же расстоянии от Минхэня, потому что в первый раз я попал именно туда, исчезнув из Кайфына.

Но как я смогу преодолеть эти два дня пути до Минхэня? Большеносые путешествуют или на своих повозках Ma-шин, или в железных трубах на колесах, а иногда даже на искусственных Летающих Драконах. Все это стоит много денег. Я сижу сейчас в достаточно удаленном от цирюльни госпожи С'ю-с'и и, надо надеяться, надежном месте — довольно таки мрачной харчевне, где на последние деньги заказал себе чашку горячего чая. Я сижу здесь, пью то, что большеносые называют чаем, пишу тебе эти заметки и ломаю голову над тем, как мне попасть в Минхэнь, чтобы встретиться там с господином Ши-ми или с госпожой Кай-кун, которые, как я надеюсь, помогут мне. Чем, мой друг, закончится это приключение?

Напротив харчевни находится лавка, где продаются разные книги. На одной из них изображен мужчина в одеждах Срединного царства, отсюда я не могу разглядеть названия этой книги. Я слишком устал, чтобы перейти улицу. Может быть, потом. Чем все это кончится?

Для тебя, мой высокочтимый друг Цзи-гу, не останется непонятным, после того как ты ознакомишься с моим описанием последующих событий (если конечно захочешь злоупотребить своим подобным солнцу глазом для чтения этих недостойных строк), почему я совершенно не понимал, где я находился и не знал, кто я такой, когда очнулся.

Я лежал в постели в каком-то низком зале, где все было окрашено в белый цвет, [5] Белый цвет в Китае — символ смерти, траура. Примеч. пер. в том числе и мебель, и где стояли еще двадцать три кровати, я потом сосчитал. Позднее мне удалось установить также, что в этих двадцати трех кроватях лежали двадцать три большеносых старика, некоторые из которых ужасно воняли. Одна постель была пустой, однако это для меня и последующих событий не имело никакого значения.

Постепенно я привел в порядок свои мысли, и прежде всего выяснилось, что я — это по-прежнему я, несчастный и преследуемый мандарин Гао-дай, начальник Палаты поэтов «Двадцать девять поросших мхом скал» и что у меня болят все части тела. Через некоторое время пришла большеносая женщина лошадиных размеров, засунула мне в рот маленький предмет из стекла и спросила: «Мы проснулись?» Я не знал, кого она имела в виду, говоря «мы» (всех здесь в зале?), и смог только что-то пробормотать в ответ, поскольку у меня во рту была эта стеклянная вещица. Мой сосед, если можно так сказать, в общем, тот, кто лежал в кровати справа, лысый старик с белой щетинистой бородой и без зубов, молча уставился на меня. Мне стало очень неприятно. К счастью, моя кровать была последней в ряду, слева только стена, откуда никто не мог глазеть на меня.

Большеносая кобылица (она тоже была вся белая, я имею в виду — одетая во все белое, на голове у нее было что-то вроде колпака) вынула из моего рта стеклянную вещицу, рассмотрела ее и что-то написала на доске, висящей над моей головой. Все было белым-пребелым. Только крест на колпаке кобылицы был красным и две маленькие пилюли, которые она мне дала, были синие. А все остальное было белое-пребелое, как смерть.

Вскоре после этого пришла другая, чуть меньше размером, но тоже одетая в белое, принесла кружку и сказала: «Сейчас мы выпьем это молоко». Я ответил: «О, благородная белая дева, любимица облаков, другие любят пить молоко, я же — нет». «Какие — другие?» — спросила она. «О, излучающая доброту добродетельная дочь! Вы же сказали: Мы выпьем молоко». Она покачала головой, сказала: «Нет так нет», и ушла. Позже пришел одетый в белое мужчина, в котором я после основательных размышлений предположил врача. Он спросил: «Как у нас дела?» Я сказал: «Лучше быть не может, хотя я, грязный червь, этого и не заслуживаю, но как дела у вашей сиятельной милости, снежной вершины целительного искусства, я знать не могу». «Тогда мы откроем рот», — сказал он. Я открыл рот. Он — нет. Почему? Я этого не понимаю. Он поковырял палочкой в моем рту и сказал: «Нам повезло». «Так, — сказал я и по обычаю большеносых отказался от всех форм проявления вежливости, — вам тоже?»