Яна Тимкова - Повесть о каменном хлебе

Измученная и несчастная, Аэниэ брела по коридору второго этажа, смаргивая наворачивающиеся на глаза слезы и бесцельно разглядывая потемневший от времени паркет под ногами. Девочка уже устала ходить по школе, но все интересное давно закончилось, все веселые компании с гитарами разогнаны неумолимыми дежурными, а возвращаться не хотелось совершенно. Не просто не хотелось — сейчас была противна даже сама мысль о возвращении на «стойбище». Девочка ни разу не видела Лави в таком состоянии; в легком подпитии — да, случалось, и тогда глаза эльфки блестели больше обычного, она говорила громче, больше смеялась, больше пела, но вот так вот… Ни разу. Девочка отчаянно помотала головой, чтобы отогнать услужливо подсунутые памятью картины. Конечно, Филавандрель может делать все, что хочет, имеет право, но…

"Зачем он так… Я же… Опять… Все отдам, только пусть позволит… Быть его верной тенью, его собакой… Они же не ценят, не любят так, как я… Пусть хоть слово скажет, хотя бы взглянет — ведь до утра вспоминать буду… Господин мой, хозяин, король мой… Как же больно…"

Внезапно девочка подняла голову, прислушиваясь — где-то тихо звучала музыка. Аэниэ покрутила головой, соображая, где бы это могло быть, и тихонько двинулась вперед по коридору. Звон гитарных струн становился все отчетливей, к нему присоединился голос — кто-то пел, но слов было не разобрать, и непонятно, кому это не спалось в такую снежную, зябкую ночь… В конце коридора, слева, обнаружились три ступеньки вверх и облезлая белая дверь, чуть приоткрытая, в которую девочка и заглянула.

В спортивном зале, отданном на время КОНа народу на проживание, царила ночь, пронизанная призрачным светом уличных фонарей. У дальней стены, в перекрестье двух полос бледного света, расчерченных тенями оконных рам, играл и пел менестрель. Вокруг него собрались существа: кто удобно устроился на спальнике, кто пристроился на подоконнике, кто стоял, опираясь на стену или на соседа. Он пел вполголоса, и его слушали, не смея вздохнуть и не решаясь передать другому пущенную по кругу бутылку вина. Когда песня заканчивалась, он улыбался и протягивал руку — ему передавали вино, он делал глоток и возвращал бутылку, перебрасывался несколькими фразами со слушателями, спрашивал, что они хотят, чтобы он спел. И продолжал петь.

Очень стараясь остаться незамеченной, Аэниэ пробралась между расстеленными спальниками, нашла на полу свободное место и уселась, скрестив ноги. Менестрель заметил появление новой слушательницы и коротко, пристально взглянул на нее, и девочка смущенно отвела глаза, всей душой желая только одного — растворится в тенях, исчезнуть, стать невидимой. "Еще не хватало, чтобы он меня за одну из этих принял…" Под «этими» она имела в виду жавшихся к поющему молодому человеку девиц — на их лицах было написано обожание, граничащее с тяжкой формой умственного помешательства. Правда, певец не обращал на них особого внимания.

Аэниэ украдкой разглядывала его: правильный овал лица, высокие скулы, плавный изгиб широких бровей, на подбородке ямочка, мягкий нос, мягкие очертания губ — припухлых, слишком женственных, все лицо — слишком мягкое, словно принадлежит переодетой девушке, длинные волосы — кажется, каштановые, — перехвачены тонким кожаным шнуром; глаз не разглядеть, рост — не понять, сидит ведь… Простая зеленая рубаха с расстегнутым воротом, черные джинсы, а обуви нет — вон сапоги, валяются рядом… Девочка попробовала было угадать, кто это, но вскоре сдалась: КОН только начался, на тех концертах, где она была, никого похожего ей не попадалось, а сколько еще концертов она упустила, а сколько народу поет очень хорошо, но никаких сольников не устраивает… Помучавшись, Аэниэ решилась спросить у какой-то девушки, сидевшей рядом:

— Слышь… А это вообще кто?

— Кто? — та удивленно взглянула на девочку, — Это же Лютик.

Когда Лютик в очередной раз умолк, одна из девушек, светловолосая, в длинном синем платье, грациозно поднялась, подошла к нему и что-то тихо проговорила — в ответ менестрель поймал ее тонкую кисть и коснулся губами кончиков пальцев. Девушка хихикнула, высвободилась и попыталась пригладить его непослушные волосы. Несколько секунд менестрель терпел, потом что-то шепнул поклоннице, и она тут же покорно уселась рядом. Кажется, Лютик улыбался — совсем чуть-чуть, одним уголком рта. Впрочем, в полумраке было трудно разобрать.

Менестрель отпил вина и продолжил петь. Аэниэ слушала. Иногда она закрывала глаза и начинала беззвучно подпевать, и ненадолго ей удавалось раствориться в голосе и музыке — и не думать, не думать о том, что… "Не думать о белой обезьяне," — язвительно сказала она себе и усмехнулась, смаргивая слезы. — "Рррры… Дура…"