Антония Байетт - Призраки и художники [сборник]

Кроме одноцветных вещей, есть и многоцветные, но этих мало, очень мало. Дерево венецианского стекла 1950-х годов, купленное в секонд-хенде, с крошечными кругленькими фруктами разных цветов: изумрудно-зеленые, рубиновые, темно-сапфировые, аметистовые и топазовые. Гончарный кувшин из Деруты [111] Дерута — город в Италии, известный своей майоликой. с крупным треугольным носиком, похожим на клюв, украшенный яркими наивными цветками всех цветов радуги, с круглыми лепестками и парой примитивистских жизнерадостных певчих птиц коричневого тона. Горшок, тоже из Деруты, с фантастическим существом — то ли мифическим тритоном, то ли человекоголовым драконом, рыжевато-золотым, с синим гребнем и бородатым, пышущим красновато-коричневым огнем в форме запятой. На стене висит корейский воздушный змей: лилово-коричневый, желтый, синий, зеленый и алый — и еще две большие птицы из китайского шелка на каркасе из синельной проволоки, с гребнями, с длинными реющими хвостами: одна преимущественно темно-малиновая, с желто-аквамариновым гребнем, другая — сине-зеленая. Птицы — самые хрупкие из всех вещей и служат причиной раздора между Робином и миссис Браун. Она говорит, птицы — пылесборник. Он злится, что она гнет им лапки, сплющивает их пышность и все время норовит изменить изгибы их шеи, так что уже и непонятно, что они чистят перышки. Она говорит, что у него птицы могут упасть, оттого что плохо закреплены. Однажды она закрепила птицу на ветке стеклянного дерева. Робин дулся несколько недель, а миссис Браун грозилась уйти.

Как раз после этого случая, когда Дебби в конце концов уладила конфликт, Робин взялся объяснить миссис Браун, что есть красное и что есть зеленое. Он вернул яблоко на место рядом с игольницей, вновь водрузил фиалки напротив соусника Моне, рядом с кобальтовым подсвечником, который по форме немного походил на цветок горечавки: высокая чашечка на ножке-стебельке. Дай волю миссис Браун, и "фетиши" стояли бы по цветам радуги — так сказать, от инфракрасного до ультрафиолетового. Робин сказал:

— Определенные сочетания ведут к определенному эффекту. Вот, например, желтый и фиолетовый, синий и оранжевый: кажется естественным , что они стоят рядом, потому что естественные тени как раз синие и фиолетовые. Это свет и тень, понимаете? А вот красный и зеленый. Если поставить их плотно рядом, можно заметить, как на границе между ними пляшет полоска желтого, — тут уже дело не в светотени, а в том факте, возможно, что если добавить определенные красные тона к определенным зеленым, то можно создать желтый тон, — если этого не знать, ни за что не догадаешься.

— Но герань же тоже естественная, — замечает миссис Браун.

Робин глядит недоуменно.

— У нее естественные красный и зеленый цвет, — говорит миссис Браун. — А желтого они не дают.

— Смотрите внимательно , — говорит Робин и плотно придвигает одно к другому мягкое сердце и твердое яблоко. Смотрит сам завороженно, как пляшет между ними желтый, неземной.

— Гм…

— Видите желтый?

— Ну, как будто… Как бы это сказать… Вроде мельтешит что-то… Переливается. Короче, я поняла.

— Вот этого я и добиваюсь, когда пишу картины.

— Ясно. Вот теперь стало интересно — когда поняла, что да зачем вы делаете.

Сказать так — хотя бы и без тени улыбки, и не слишком любезно — было уступкой с ее стороны. Она признала, что он дал ей нечто; но раз дал, то, значит, — для нее это не подлежало сомнению — победа осталась за ней. А Робин испытал облегчение. Не так уж сильно он витал в облаках, чтобы не понимать, как Дебби боится потерять миссис Браун. Именно поэтому он поделился с миссис Браун своим откровением, тайной желтой полоски. Миссис Браун вышла от него с высоко поднятой головой. В тот день на ней было что-то вроде оранжевой с хаки простыни, обернутой вокруг туловища наподобие одежд африканок; на голове же у нее красовалась розовая повязка.

Звонит Шона Макрури и просит к телефону Дебби. Собственно, сама Дебби и взяла трубку. Шона долго поздравляет Дебби с выходом в "Месте женщины" статьи о феминистском искусстве, об аморфных произведениях, которые создают женщины, не претендуя на пресловутое "слово в искусстве". Предметом женского творчества, пишет Дебби, становятся вещи как бы "низменные", "недостойные", которые мужчины-художники традиционно оставляют без внимания, — прокладки, подгузники и все такое прочее; на женских полотнах также предстают — в отличие от мягких, вожделенных и очевидных внешних форм, исследованных и эксплуатируемых мужчинами, — внутренние полости женского тела. На развороте Дебби поместила несколько прелестных рисунков цветными карандашами художницы по имени Бренда Мерфи. Бренда творит на кухне, вместе со своими детьми, в их технике — бумага, карандаши, фломастеры, — создает работы, в которых с любящей брутальностью отображена ее с детьми повседневная жизнь. Шона спрашивает у Дебби, есть ли у Бренды Мерфи свой агент или галерея, с которой она сотрудничает; Дебби отвечает как-то рассеянно, хвалит пикантное многообразие выставок, чудесную эклектику галереи "Каллисто"; в благодарность за эту похвалу Шона просится в гости, посмотреть работы мужа Дебби. Она уже окрестила их "остроумными", ей очень по вкусу та загадочно-забавная небольшая работа, что висит в туалете кафе Тоби: настоящая жемчужина в пустыне. Дебби про себя отмечает, что "жемчужина в пустыне" — хорошо сказано, но предположение об остроумии работ Робина, кажется, не предвещает ничего хорошего. Она знает, что Робин, когда взбудоражен, начисто лишается чувства юмора. И она назначает визит Шоны на ближайшую среду, даже не посоветовавшись предварительно с Робином. Робин волнуется и томится в ожидании среды, как и предвидела Дебби. Дебби нарочно напускает на себя капельку суровости и в то же время жалобности: "Совсем не так легко зазвать представителя галереи в мастерскую художника. Тут уж нельзя привередничать, назначать собственные дни, а то останешься ни с чем. Ты же видишь: я сделала для тебя все, что могла, я ее залучила! Так что ты уж постарайся. Она при всем желании не может подстраиваться, у нее каждый день по минутам…"