Амели Нотомб - Биография голода

Наконец мое тело приобрело нормальный вид. И я ненавидела его с чудовищной силой.

«Превращение» Кафки я прочла единым духом – это про меня! История человека, который превратился в жуткое насекомое, стал внушать страх домашним и в первую очередь себе самому, ибо собственное тело стало чужим, враждебным.

Как и Грегор Замза, я не покидала своей комнаты. Боялась, что вызову у людей отвращение, что меня раздавят. Я была в плену тягостного наваждения: внешне выглядела как обычная шестнадцатилетняя девушка – не самое противное зрелище в мире, – но чувствовала себя огромным тараканом и не могла выйти из этого состояния, так же как не могла выйти из дому. Даже не знала, в какой стране нахожусь.

Я жила в комнате вместе с Жюльеттой. Но она там только спала, я же проводила круглые сутки.

С постели я не вставала еще и потому, что была по-настоящему больна. После нескольких лет вынужденного простоя пищеварительный тракт ничего не усваивал. Все, кроме риса и вареных овощей, вызывало жуткие боли.

В тот год мне было хорошо только тогда, когда у меня поднималась температура. К сожалению, это бывало слишком редко: от силы два дня в месяц, зато какое облегчение! Я погружалась в спасительное забытье. И видела в бреду всегда одно и то же: как будто я огромный конус, витаю в пустом межзвездном пространстве и должна превратиться в цилиндр.

Изо всех своих разогретых до сорока градусов сил я старалась приобрести заданную трубообразную форму. Иногда мне удавалось выполнить эту геометрическую миссию, и я ликовала. Просыпалась вся в поту и на несколько минут умиротворенной.

Сидя взаперти, я, естественно, читала еще больше, чем обычно. Именно тогда в первый раз прочитала роман, который потом перечитывала раз сто, – «Девушки» Монтерлана. Эта прекрасная книга утвердила меня в мысли, что лучше быть кем угодно, только не женщиной. И я правильно сделала, что превратилась в таракана.

Изредка я находила в себе силы выйти из комнаты. Но утратила всякое чувство реальности. Пускалась в длинные рассуждения о том, что души не существует. Называла важного чиновника «дорогушей».

Играть в азартные игры, как и слушать музыку, в Лаосе запрещалось. И тому и другому занятию надо было предаваться тайно, соблюдая предосторожности. Карты причислялись к азартным играм, поэтому вист как запретный плод стал особенно привлекательным.

Я часами следила за играющими. И однажды засекла шулера. Я громко уличила его. Он отпирался. Тогда я двинула его кулаком в глаз. Отец тотчас отослал меня назад в мою комнату.

Благодаря безвылазному сидению дома я стала авгуром: лежа в постели, наблюдала из окна за птицами в небе. Но в полете птиц видела только полет птиц, всякая интерпретация была бы для него упрощением. Это безумно интересно!

Часто птицы были слишком далеко, и я не могла понять, к какому виду они принадлежат. Казалось, в воздухе разбросаны причудливые арабские буквы.

Как бы мне хотелось самой стать чем-то таким же свободным, вольно летать, куда захочу. Вместо этого я была отягощена ненавистным телом и одержимым страстью к разрушению разумом.

Говорят, международный терроризм нередко вербует адептов среди детей дипломатов. Меня это ничуть не удивляет.

В семнадцать лет я поступила в Брюссельский свободный университет.

Брюссель набит трамваями, в половине шестого утра они, тоскливо дребезжа, выезжают из депо, как будто отбывают в бесконечность.

Из всех стран, в которых я жила, Бельгия остается для меня самой загадочной. Возможно, так всегда бывает: хуже всего понимаешь свою родину.

Отчасти из-за этого я начала писать. Недоумение – прекрасная закваска для письма. Нарастая, оно изливалось в романы.

Анорексия послужила мне уроком анатомии. Я теперь отлично знала тело, которое тогда разобрала на части. Теперь предстояло вновь собрать его.

Странным образом писательство помогло мне в этом. Поначалу это был физический труд: чтобы вытянуть из себя что-нибудь, приходилось преодолевать препятствия.

Эти усилия соткали в конце концов мою телесную оболочку.

К счастью, у меня была сестра. Она получила водительские права и сразу стала вывозить меня на море. Это были восхитительные дни.

Мы ездили в Ле-Кок, между Вендейне и Остенде. Ночевали в дюнах, болтали обо всем, что взбредет в голову. И часами бродили по берегу.

Жюльетта была частью меня, а я – ее частью. Родственники иной раз говорили, что мы слишком срослись и что нас надо бы разлучить, – мы прекращали видеться с теми, кто так думал.