Александр Рекемчук: КАВАЛЕРЫ МЕНЯЮТ ДАМ

Но мальчик Пепе вырос и стал взрослым человеком, у которого, как и у всех взрослых, нелегкая жизнь.

— Саша, — сказал Джузеппе Де Сантис, — ты знаешь, что во время войны Италия была оккупирована американцами, а их пехота почти сплошь состояла из черных, из негров. И они у нас, в Италии, тогда понаделали много черненьких негритят. А теперь эти мальчишки и эти девчонки выросли... Ты понимаешь, Саша, куда я клоню? — спросил он по-итальянски.

— Еще бы, Пепе! — воскликнул я. — У нас в Москве, в пятьдесят седьмом году, был Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Понаехали со всего мира — из Америки, из Африки, — и тут такое было: фейерверки, танцы, а по проспекту Мира даже слона водили, из цирка... Так вот: тогда эти ребята, молодежь и студенты, тут тоже понаделали черных ребятишек, они как раз сейчас подросли и пошли в школу... А еще у нас, на Юго-Западе, где я живу, построили общежитие университета Дружбы Народов имени Лумумбы, и там теперь тоже весело... Это недалеко от «Мосфильма», хочешь — покажу?

Великий режиссер, когда ему это перевели, грустно улыбнулся.

— Для вас в этом нет проблемы. Пока, — сказал он. — А в Италии это уже стало проблемой. Этих черных парней и девушек неохотно берут на работу, а если и берут, то платят им меньше, чем белым... Поэтому в Италии, среди черных, очень много безработных. Ты понимаешь?

Перед моими глазами, мысленно, сразу же вырисовалась знакомая картина, точнее — знакомый кинокадр, выстроенный по вертикали: лестница в подъезде дома на Ларго Чирчензе, 37; лестница уходит в вышину крутыми диагоналями лестничных пролетов и рубленными квадратами этажных площадок, и на всех этих пролетах, на всех этих площадках, густо, сбившись, как сельди в бочке, стоят безработные парни и безработные девушки — но не те, что были в «Риме, 11 часов», а другие — они все черные, кучерявые, толстогубые, со сверкающими белками глаз, а сквозь прутья лестничных ограждений, как сквозь тюремные решетки, поглядывают вниз чумазые рожицы еще не подросших негритят, которым надо бы в школу, а они притопали сюда следом за взрослыми...

Я представил себе это так же явственно, так же пространственно и так же жутко, как, наверное, это представлял себе Джузеппе Де Сантис, в напряженном ожидании посматривающий на меня.

И так же напряженно, тяжелым взглядом исподлобья, давил меня сейчас генеральный директор «Мосфильма» Владимир Николаевич Сурин.

Лишь прелестная Гордана Милетич улыбалась нейтрально и кротко, словно бы никак не могла взять в толк, о чем беседуют мужчины, но надеялась, что ее при этом не обойдут ролью.

А переводчица, обрадовавшись паузе, торопливо жевала зацепленный с тарелки кусочек.

— Может быть, еще по рюмахе?.. — предложил Сергей Сергеевич Смирнов.

Я был несказанно благодарен ему за это деловое предложение, потому что нужно было любым способом оттянуть время.

Ведь я не знал, что ответить.

Было очевидно, что у маэстро нет других, более свежих идей, что он просто хочет повторить то, что однажды уже принесло ему успех.

Клод Отан-Лара хотел повторить красное и черное в красном и белом, а Джузеппе Де Сантис нацелился сотворить то же самое, лишь поменяв белое на черное.

От этого предложения веяло не только холодком исчерпанности, но и тем, что было еще страшней: лажей.

И у меня сейчас — то ли кстати, то ли некстати, — в мгновенном витке рира, клочковатого монтажа, а может быть даже в обычной обратной перемотке, — промелькнул в памяти эпизод из фильма другого великого итальянца, Федерико Феллини, из его «Сладкой жизни».

Это был начальный эпизод: когда в римский аэропорт Чампино прилетает самолет из Америки, а в нем — знаменитая голливудская кинодива, белокурая, неприлично сисястая («У меня нашли большой талант!»), глупая, как корова, Сильвия, ее сыграла шведская актриса Анита Экберг. В отеле «Эксцельсиор» устроена пресс-конференция, на которой в числе совершенно дурацких вопросов («Вы спите в пижаме или ночной сорочке?» — «Ничего, кроме капельки французских духов»), кинозвезде зададут каверзный вопрос: «Как вы считаете, есть ли будущее у итальянского неореализма?» И секретарь прошепчет ей из-за спины: «Скажите — да!»

Феллини, сам родившийся из пены неореализма, был жесток и точен.

Очертания лестницы на Ларго Чирчензе — ярусы, ярусы... круги, круги... а за ними — лица, лица... — всё еще маячили перед моими глазами.

И я, подчинясь наитию, сказал с совершенно искренним воодушевлением: