Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

Отец Никифор, когда Саенко вошёл к ним в номер, посмотрел на гостя неприветливо. И когда благословлял, выглядел так, будто предпочёл бы его тотчас спровадить. Отец Никифор хоть и много старше отца Михаила – Ефиму с ним легче. И молчалив Никифор, и хмур бывает подолгу – бывает, найдёт на него, так на весь день, как обложной дождь, – а всё же не чувствует Фима с ним скованности, как с отцом Михаилом. Но и отца Никифора частенько приходится додумывать да отгадывать. Сначала Фима решил – батюшке неприятно видеть Саенко из-за неудачи, которую он потерпел в Несветае. А кому приятны свидетели неудач? Ведь наверняка будет расспрашивать. Но потом Фима догадался: это из-за него. Да, отец Никифор всё видит, и ему не нравится, как принимают стяжников в Православной Сотне. И с Саенко наверняка не раз об этом речь держал. Потому и глянул на него строго – напомнил этим взглядом о том, что было сказано между ними раньше.

Возвысил бы отец Никифор свой голос, велел бы сотенцам одуматься…

Впрочем – пусть будет как будет.

В конце концов и военком Ефима Бочкарёва заждался.

– Готов ты голову сложить или так только, покрасоваться до первой юшки?

Нет, не может Фима сказать то, чего добивается от него Саенко, отрапортовать ему – не хочет.

– Тебе и ответить нечего?

– Мне есть что ответить, – сказал Фима спокойно и сразу почувствовал облегчение от того, что может по собственной воле прервать начинающийся допрос. – Только не вам.

Он заметил, как напрягся Саенко, застыл. Стало быть, другого ждал – что Фима станет душу перед ним рвать, клятвы давать.

– А что так? – поперхнувшись, Саенко громко откашлялся. – Ты ведь не в кружок «Умелые руки» шёл. Знал ведь, куда идёшь. Знал, что здесь подчиняться нужно. Похлеще чем в армии.

Ефим будто с горки покатился. Теперь всё пойдёт само собой. Сейчас договорят, ещё несколько фраз, наверное, – и обратной дороги уже не будет. А дальше? Впереди? Что там?

Армия, конечно, что ж ещё. Волчья жизнь. Дедовщина. Не прекращающееся ни на минуту покушение на твой человеческий облик. Гнись или гни. Жри или сожран будь. И главное – следующий Тихомиров будет громыхать словами, которые следует произносить вполголоса, будет учить, как Родину уважать, не умея пробудить уважения к самому себе.

Ни за что не признается там, что был во Владычном Стяге.

– Подчиняться – не проблема, – Фима слегка повёл головой. – Только есть у вас ещё что-нибудь в запасе для нас?

Хотел сказать: «Мы за другим сюда шли» – и вдруг вспомнил: говорил уже это, в стане Владычного Стяга, отцу Михаилу, кажется. Повторяется. Повторяется всё. По кругу идёт. По безнадёжно замкнутому кругу. Вспомнил, как стоял в толпе стяжников перед штабом, стараясь поскорее смириться с тем, что Стяга больше нет – закрыт.

Устал.

Фима стал вспоминать тот день, выхватывать из памяти одну жгучую подробность за другой, и даже Саенко вдруг как-то отдалился, стал совсем не важен. Любовно перебрал всех своих: Чичибабин, Дёмин, Затулин, Супрунов. Вот если бы держаться на выбранном пути только таких людей, прозрачных таких, звонких. Чичибабин с Супруновым уже в армейке. Может, потому и ушли, что почувствовали: не будет в Православной Сотне того, что в Стяге было. Из их четвёрки, кроме него, только Супрунов и остался. Тоже – уклоняется. Тоже – ждёт. Молчит пока Женька насчёт Православной Сотни. Но Фима чувствует: и Женя растерян. Из «Александра Невского» – из тех, кто пришли с ним в Сотню, – в армию почти никого не забрали. Лаполайнену и Кочеткову отсрочки родоки выбили. Олейнику только через год. Семён по настоянию родителей поступил в семинарию.

Одиноко как никогда.

Дурацкая армейка! Как они там? Какими вернутся?

Саенко тем временем успел вспылить, бросил что-то резкое.

– Антон вас привёл, ему и расхлёбывать, – говорил он. – Нам партизаны в строю не нужны. У нас дисциплина, дружочек. Нам с детворой нянчиться некогда. «Не вам». И ступайте себе дальше в куличики играть, пишите вон на стенках свой Армагеддон. Мы в эту сечу ввязались – вас ещё и в помине не было. Нашей силы, за которой правда святая, на всех хватит.

Саенко, быстро возбуждавшийся от собственных слов, принялся колотить в ладонь ребром другой ладони, и долговязая тень, как огромные кровельные ножницы, защелкала по потолку. Цок-цок, сейчас накромсает крашеных досок им на головы.

Тот большой ночной разговор с Крицыным тоже начинался за кафэшным столиком и тоже был неприятен, раздражал. Да и Крицын в тот момент уж очень похож был на Саенко. Тоже – давил. Вот и это повторилось. Как много повторов. Знак? Или нет – случайность неважная? Уж не знак ли в самом деле? А к чему?