Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

Ему стало легче тогда. Да, без всякого покаяния – легче.

– Чей это дом?

– В каком смысле?

– Пап, ну в каком может быть смысле – «чей дом»?

– Ну… общинный. Кому-то принадлежит, наверное. Я не спрашивал. Антону, может?

– А Фима здесь всё время?

– Почти. Мы часто вдвоём тут.

– И как?

– Потихонечку, Надь. Потихонечку. Нелегко ведь ему.

– Пап, а ты тут всегда подметаешь?

– Угу.

– И обеды готовишь?

– Я же не умею. Хочу научиться, кстати. Вот если б книга поваренная здесь была.

– Пап?

– Что?

– Только честно. Скажи, не обижают тебя здесь?

– Ну что ты такое говоришь!

– Всё, всё. Прости. Блондинкам положено время от времени ляпнуть чего-нибудь. Ну, как протуберанцы на солнце: пш-ш-ш. А я же теперь блондинка.

Замолчали.

Света, кажется, смирилась. Перестала звонить. И Фиме, наверное, тоже перестала звонить. Фима, по крайней мере, не рассказывает. А дочка – не хочет смириться. Не хочет принять его уход.

– Это утро напоминает мне молодящуюся старушку. Да? Видишь?

Надя посмотрела на отца долгим, внимательным взглядом. Степан Ильич добавил:

– Мне иногда хочется Фиме что-нибудь такое – ляпнуть. Не могу. Дистанция, знаешь…

Надя обвела взглядом двор, полоску тусклого неба над аляповатыми краешками крыш.

– Вижу, конечно, – она легонько плечом пожала. – Помнишь, пап, давным-давно ты мне рассказывал про желудиного человечка?

– А какая она – нормальная жизнь? – неожиданно для самого себя обронил Степан Ильич.

Слова давались ему нелегко – будто песок языком выталкивал, – но когда-то надо, наверное, сказать. Произнести. Когда уходил от них, сказать не сумел. Всё, на что хватило смелости, – сбивчивое, с множеством перечёркнутых, поверху переписанных фраз письмо, прикреплённое магнитиком к холодильнику. Туда же крепили счета за телефон и коммуналку.

– Знаешь, я в последнее время думаю: может быть, нормальная – и есть самая пропащая? Вот как моя. Или нет? Ты не перебивай, Надя. Или нормальная – самое большое испытание, какое только может выпасть? Не знаю. Я в моей нормальной жизни бросил сына… Младенца. Его мать погибла, а я бросил. Вот такая моя нормальная жизнь, дочь. Кто-то, может, и справляется с нормальной жизнью. Я вот не справился. Не судьба мне, Надя, нормальной жизнью жить. Не судьба.

Надя отвернулась, качнулась несколько раз всем телом.

Молчит. Губы сжаты.

Не станет она об этом. Отмолчится. Не станет. О самом главном никогда не говорит. Обходит. Так уж устроена. О чём угодно, но о главном – никогда. И ему, наверное, сейчас не надо было. Она и без его слов всё понимает. Может быть, лучше даже, чем он сам. Это он от нервов сорвался. Да и то сказать, привык тут слышать такие раскалённые речи. С ней этого нельзя.

Ни с того ни с сего вспомнил прибаутку из её детства: Надюшка-пампушка, дай папушке плюшку. Нужно было губами шлёпать и слегка шепелявить. А она принималась щёки раздувать изо всех сил, как трубач, – изображала пампушку.

Нужно о другом. О самом простом. Непременно – о самом простом.

– Ты завтракала?

– А как же!

– Дома?

– Дома.

– Что на завтрак было?

– Сырники.

– Со сметаной?

Надя медленно, будто стряхивая что-то невидимое, проводила ладонью по ладони. Степан Ильич улыбнулся: он отлично помнил этот её жест – тихое поглаживание ладони. Будто другого человека по руке гладит, утешает. Вдруг почувствовал, как ему радостно наблюдать за ней.

– Сметана оказалась старая, – сказала Надя, поворачиваясь к отцу. – Мама думала, что вчера купила. Оказалось – давношняя. Пришлось без сметаны, с сахаром. А ты чего улыбаешься?

– Так.

– Чуть не забыла. У меня в сумке и для тебя свёрточек. Я же к тебе ехала, вот мама и нажарила. Мама, правда, боялась, ты не возьмёшь. Ты возьмёшь?

Степан Ильич кивнул.

– Чего улыбаешься, скажи?

– Да сам не знаю.

Надя обхватила себя руками:

– Осень, зараза, подкралась. Снова слякоть, насморки.

Зажмурившись, Надя положила ему голову на плечо.

– Пап, как хорошо видеть, что ты улыбаешься. Ты так улыбаешься – как мальчик. Ты же у меня совсем мальчик, пап.

– Ну прямо!

– Непутёвый мой мальчик. Дай ручку.

Взяла его за руку.

– Холодная, – сказал Степан Ильич. – Давай я плед вынесу?

– Не, – качнула головой. – Не надо.

– Замёрзнешь.

– Не. Слушай, а у них там иконы везде, да?

Улыбнулся опять.

– Почему – везде?

Во двор плавно, почти беззвучно вкатился микроавтобус «Форд».

Оборвавшись на полуслове, Степан Ильич поднялся, шагнул в сторону машины, возле ступеньки остановился. Обернувшись, сказал Наде виновато: