Ричард Йейтс - Пасхальный парад

Эмили тщательно подбирала слова, прежде чем задать следующий вопрос:

— Пуки, тебя сны по ночам не беспокоят? Старушка заморгала:

— Сны, ну да, конечно. — В ее глазах промелькнул испуг. — Время от времени я вижу плохие, очень плохие сны про всякие ужасы, но потом… — Напряжение на лице вдруг куда-то исчезло. — Потом я просыпаюсь, и снова все замечательно…

На обратном пути, миновав приоткрытые двери палат, откуда долетали голоса с больничных коек и из инвалидных кресел, — порой мелькала голова этакой мумии, — она разыскала медицинский пост, за которым две молодушки с толстыми икрами, попивая кофе, смотрели журналы.

— Прошу прощения. Я дочь миссис Граймз из палаты два-эф.

Одна из медсестер оторвалась от страницы:

— А, так вы, значит, миссис Кеннеди.

Другая с напускной улыбочкой — дескать, это мы так шутим — попросила у нее автограф.

— Я как раз хотела спросить. Это с ней постоянно происходит?

— Нет, но случается.

— А ее врач-то знает?

— Это вы у него спросите. Он здесь бывает утром по вторникам и пятницам.

— Ясно, — сказала Эмили. — А как вы считаете, лучше ей подыгрывать или попытаться?..

— От этого ничего не изменится. Я бы на вашем месте особенно не волновалась, миссис…

— Граймз. Я не замужем.

Эта мания длилась недолго. На протяжении зимы Пуки в основном отдавала себе отчет в том, кто она такая, а вот ее речь становилась все менее членораздельной. Она самостоятельно садилась в инвалидное кресло и даже расхаживала по палате, хотя при этом как-то раз обмочилась. К весне она впала в депрессию и заговаривала, только чтобы пожаловаться на ухудшающееся зрение, или на отсутствие внимания со стороны медсестер, или на нехватку сигарет. Однажды она потребовала принести ей губную помаду и зеркальце и, поизучав свою хмурую физиономию, нарисовала на зеркальной поверхности алый рот.

В тот год в рекламном агентстве «Болдуин» Эмили повысили до завотделом по авторским правам. Ханна Болдуин, подтянутая и энергичная «девушка» пятидесяти с лишним лет, любившая всем напоминать, что в Нью-Йорке всего три агентства с женщиной во главе, как-то сказала ей, что в этом бизнесе ее ждет хорошее будущее. «Мы любим тебя, Эмили», — повторяла она неоднократно, и Эмили отвечала ей взаимностью. Не любовью, конечно, — настоящей любви там не было ни с той, ни с другой стороны, — скорее, взаимное уважение и удовлетворение от общего дела. Ей эта работа нравилась.

Но отдых ей нравился больше. Тед Бэнкс продержался всего несколько месяцев. Беда заключалась в том, что наедине оба испытывали непреодолимую тягу к спиртному, как будто боялись друг к другу притронуться на трезвую голову.

С Майклом Хоганом отношения складывались толковее. Это был крупный энергичный и при этом на удивление мягкий человек. Он возглавлял маленькую фирму по общественным связям, но так редко говорил о своей работе, что Эмили порой забывала, чем он занимается. Но главное его достоинство заключалось в том, что он на нее практически не претендовал. В сущности, они даже не были друзьями: она могла ничего о нем не слышать и совершенно о нем не думать по нескольку недель, а потом он звонил как ни в чем не бывало («Эмили? Может, поужинаем?»), словно они ни на день не расставались. Это их обоих устраивало.

— Боюсь, что на свете найдется не много людей, с которыми ты захотел бы провести воскресенье, — как-то сказала она ему, полулежа на подушках в его большой двуспальной кровати и листая «Нью-Йорк тайме бук ревью».

Он согласно промычал в ответ, бреясь электробритвой в дверях ванной комнаты. Эмили перевернула страницу и сразу наткнулась на фотографию Джека Фландерса, выглядевшего гораздо старше и еще печальнее, чем она его запомнила В обзоре под названием «Весенние поэтические итоги» были фотографии еще трех авторов. Она пробежала взглядом все колонки и нашла то, что искала:

Достигнув зрелого возраста, некогда искрометный Джек Фландерс пришел к радующему глаз приятию порядка вещей — порой оно пронизано острым ощущением утрат. Его четвертая книга «Дни и ночи» демонстрирует отточенное мастерство, которое мы вправе от него ждать, но, кроме этого, кажется, больше нечем восхищаться. Приятие и сожаления — достаточно ли этого? Для повседневного существования — возможно; для высших запросов искусства — едва ли. Вашему покорному слуге не хватает огня прежнего Фландерса.

Некоторые любовные стихи волнуют, в частности «Айовский дуб», с его сильной, эротически заряженной последней строфой, и «Предложение руки и сердца», неожиданно открывающееся строчками: «Я смотрю, как ты играешь с собакой, и спрашиваю себя / Чего эта девушка от меня хочет?» Но подавляющее большинство стихотворений проскакиваешь, не находя в них ничего, кроме сентиментальности и общих мест.