Андрей Волос - Аниматор

Пьяные водители, оборванные провода, сосульки, пожары, срывающиеся тросы лифтов, серийные убийцы, обрушения кровель, утечки газа, какие-то ямы с кипятком — и взрывы, взрывы… Теперь, когда она бросила меня, уехала и у меня нет возможности смотреть в ее спокойные серые глаза, эта проклятая жилка почти беспрестанно дрожит и холодеет. Мучительное, знобящее ощущение. Особенно после двенадцати ярких вспышек. Если ее не остановить, когда окончен последний сеанс, она будет колотиться сутки или двое. А следующий рабочий день ее и вовсе добьет… Тут выбирать не приходится — все средства хороши. Я, бывало, часами носился на велосипеде. Кругами, как бешеная собака. Велосипед почему-то оттягивал. А вот, например, бассейн — нет. Иногда помогал стрелковый полигон. Мы пару раз ездили с Шурцом. У него там какие-то кореша. Несколько очередей из крупнокалиберного по фанерному танку — и почему-то отпускает. Вот поди ж ты. Странно устроен человек… Еще всегда помогал коньяк. И девки. Радостно это или печально, нравственно или нет, но для заглушения дребезга этих чертовых жилок природа не создала ничего лучше, чем пол-литра «R amp;R», употребленного в соответствующей пропорции со свежими девичьими прелестями. Когда окружен студентками, которые так и норовят… гм-м-м. Плевать. Да, плевать, — окончательно решил я. Пусть Катерина лопнет от злости, а я сейчас возьму эту Ингу… ореховоглазая такая Инга… и, похоже, во всех отношениях продвинутая… миленькая такая Инга, в «Альпине» не стыдно показаться… точно, сначала двинем в «Альпину»… там наверняка Семен со своими лабухами… Вот повезло человеку. Аниматор с хобби. Небывальщина. Все равно что корова с крыльями. Отбухает свое — и в «Альпину». И дудит на саксе Брамса. До полного одурения.

Тоже жилку отпускает. По-своему…

— А Тельцов-то что об этом думает? Пойду зайду к нему, что ли, — вздохнула Катерина. — Инга, будьте добры, поднимитесь со мной.

Вчерашние формуляры захватите.

Я неторопливо сжевал последний ломтик лимона, оставивший во рту горечь и оскомину, поставил в пластиковую урну пустую бутылку и опять сел в кресло, размышляя.

Когда дверь снова открылась, я взглянул на часы, а потом протянул:

— Ну вот что, Инга…

И Инга успела повернуть голову и взглянуть на меня — исподлобья, как смотрят женщины, когда уже все знают, а мне следовало произнести следующую фразу, заведомо ей известную; на что она должна была ответить тем, что я тоже знал наперед (всегда ведь все играется на два такта: пам-пам, пам-пам, тыр-тыр-тыр-тыр — до самого конца этой давно заученной гаммы), но тут как на грех зазвонил телефон, и я, секунду на него посмотрев, зачем-то поднял трубку.

— Бармин! — услышал я голос Катерины. — Хорошо, что я тебя еще застала!

Я совершенно не разделял ее радости, тем более что и пяти минут не прошло, как она удалилась, поэтому только пожал плечами, а пожимания плеч, как известно, по телефонным проводам не передаются.

— Алло!

— Да слушаю я, — сказал я. — Говори слова.

— Тут классная халтура подвернулась. Не хочешь?

— Нет, я ухожу.

— Да подожди! Действительно хорошая. К Тельцову какие-то большие люди обратились.

— Какие?

— Не знаю… какая разница?

— А он-то сам что же? — съязвил я. — Кишка тонка у завкафедры?

— Перестань!

— Сколько?

Она сказала — сколько. Это даже по нашим аниматорским меркам было заманчиво. Даже очень заманчиво. Прямо-таки так заманчиво, что я невольно присвистнул.

— Да я вроде хотел тут… — протянул я, глядя на Ингу. — Ну ладно.

Когда привезут?

— Не привезут. К ним надо ехать. У них своя аппаратура. Едешь?

— Тьфу ты, будь оно все неладно! — сказал я. — Куда ехать-то?

— Машина у подъезда стоит, — сказала Катерина. — Спускайся, они тебя знают.

Дивизионные склады располагались у черта на куличках, под Гяуром.

Двигатель гудел, «уазик» потряхивало, взгляд невидяще скользил по серой ленте узкого шоссе, по выгорелым склонам холмов, плавно встекающих к шершавым языкам осыпей и скалистым обрывам. Кое-где над ними виднелись серо-голубые верхушки уже оснеженных пиков, а поверх них недвижно висело буро-желтое небо.

Все здесь было заучено наизусть — каждый куст и камень, каждый мураш в сухой, пыльной траве у обочины, каждый оттенок безжизненного небосклона. Все это было знакомо до оскомины, до отвращения: привычное, а все же чужое; не до конца свое, потому и не греет сердца.