Лоренс Даррел: СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

Вот так это случилось. Он был напористым, порочным, но очень умным, владел колдовством и имел кучу денег. Но выглядел печальным и разочарованным, его глаза настолько не умели улыбаться, что внушали трепет, будто имеешь дело с мертвецом. Обычно он говорил: «Время разъедает меня изнутри, а в моем сердце лишь колючая проволока». Я перестал его ненавидеть, ненависть притупилась. Сделавшись его рабом, я возненавидел самого себя. Но говорил себе: придет день, и он заплатит за все. Меня не удивило, когда из города явился посланец с письмом. Началась новая эра. Сосуды у меня в голове стали наполняться громко пульсирующей, бьющейся об их стенки кровью! Незнакомец спросил: разве не справедливо, если Казимир за все заплатит, если он умрет? Казалось, другого и быть не может; немногочисленные друзья отвернулись от него. Им был нужен послушный инструмент для исполнения наказания — так сказал незнакомец. Послушный. Инструмент. Я с любопытством смотрел, как старик спит, и мне казалось, что он уже близок к смерти. Однажды Казимир почувствовал мой взгляд и, открыв один глаз, сказал: «Ты должен знать, что это произойдет с полного моего согласия. Не бойся совершить неминуемое, если тебя попросят!» Неужели он знал?

Я уже вовсю мошенничал — имитировал его голос по телефону и делал заказы в магазинах, естественно, на его имя. Мне требовались горы украшений, чтобы скрыть свое уродство. Он знал и молчал. Что до Фатимы, то я оставил ее для другого случая, для другой страны, для другого способа. Симптомы были очень похожи, но порошок не оставил следов на органах, хотя она заранее написала письмо, чтобы разоблачить меня, так как получила предостережение.

Констанс сосредоточенно вслушивалась в заученный монолог одинокого человека, лишенного каких бы то ни было чувств. А он продолжал:

— Я обнаружил, что когда совершаю что-то, то совершаю как будто не я. А где же тогда я сам? Где мое «я»? Мой глаз?

Одиночество лжеца! Напоминая китайского болванчика, он медленно раскачивался, словно под воздействием морфина, хотя, конечно же, ничего такого не было. Он всего лишь показывал, как бежит, как убегает время.

— Тик-так, — говорил он. — Оно проходит. Тик-так. У вас есть часы? У всех врачей есть часы. Можно посмотреть? Пожалуйста.

У Констанс и вправду были часы в кармашке белого халата. Прелестные маленькие овальные часики. Она положила их перед ним на стол, и он тотчас взял их с выражением робкого восторга, внимательно осмотрел и прижал к уху. Потом он проглотил их прямо у нее на глазах, и они молча в изумлении смотрели друг на друга, потому что казалось, что он и сам удивлен своим поступком. Главное было не переиграть, как с ребенком, проглотившим косточку от персика. Констанс не отрывала от него глаз.

— Зачем вы сделали это? — спросила она в конце концов.

Он покачал головой с выражением детского удивления на лице.

— Не знаю. Мне вдруг захотелось остановить мир. Он сильнее меня. Но его мир я остановил, правда? Несмотря на нашу любовь, я сделал это раз и навсегда. Признаю, сейчас я поступил не очень-то умно.

Электрические часы на стене показали, что сеанс подошел к концу, и Констанс встала.

— Я скажу Пьеру. Он знает, что делать.

— Мне не хочется просить прощения, — произнес Мнемидис, и у него задрожала нижняя губа, словно он собирался заплакать.

Констанс нажала на звонок, и в дверном проеме тотчас возник улыбающийся негр. Спокойно рассказав о случившемся, она, как ей показалось, успокоила больного, который улыбался и кивал головой. Пьер с вежливым равнодушием взял его за рукав, и они вместе отправились в отделение для буйных, степенно шагая между деревьями. Констанс проводила их взглядом, после чего проскользнула в свой кабинет, предварительно убедившись, что Шварц ушел. Из пишущей машинки торчал лист бумаги, и, наклонившись, Констанс прочитала: «Однако Фрейд, подобно Дарвину, был честен до святости. В их искреннем научном атеизме был заложен необходимый ригоризм, который принес свои плоды. Когда смотришь в телескоп с большим увеличением, захватывает дух от явленного образа. До чего же обеднился диалог. Им правит не наука, а пустословие! Париж, вместо того чтобы сыграть плодотворную роль вместо убитой Вены, вновь утвердился в своей менее значительной роли как столица моды в идеях, то есть всего поверхностного. Морская пена политики, созданная образованными и имеющими вкус трусами. Barbe à papa , [15] Сладкая вата (фр.) . химерическая культура».