Лоренс Даррел - СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

— Нет. Эта проблема затрагивает и психиатрию.

— Доктор, не думаю, что вы правы. Или мы не понимаем друг друга. В любом случае, система Фрейда работает с гипотезой об индивидуальном эго.

— А Юнг?

— Доктрина начала распадаться у Юнга, ведь он по темпераменту неоплатоник. Но вы правы. Однако все открытия принадлежат Фрейду, и ему все почести. Если что-то не срабатывает на сто процентов, что ж, не его вина. Он останется в веках, как Ньютон. Но нам и сегодня невозможно обойтись без его гения.

— Мнемидис, когда вернется в Египет, заживет по-старому? Он получит свободу?

— Полагаю, он будет под разумным наблюдением — но кто знает? Полицейские могут превратить его в свой инструмент, направляя его деятельность в нужную им сторону: Мемлик на это вполне способен. Никому нет дела, и вам тоже, если однажды перед ланчем приличный человек придушит пару кроликов. В Индии, откуда все пошло, этот вид деятельности, естественно отвратительный, появился благодаря богине, имя которой, насколько мне помнится, Кали; убийство было, мне говорили, актом так называемого удушения . [48] Здесь имеется в виду разбойник-душитель, член религиозной секты в Северной Индии.

— О Господи!

— Да. О, Господи! — сказал он, наливая себе еще вина. — В Каире много суеты, шума, огней, пыли, блох, людей, света и тьмы, так что исчезнувший человек никогда не пропадает бесследно. Даже я, когда еще практиковал, попытался применить пару методов к нашему другу — из любопытства. У него был параноидальный страх, ему казалось, что стены комнаты сужаются вокруг него. Ну вот, у меня была особая камера специально для него, в которой стены, действительно, передвигались на пять дюймов в день. Знаете, он положительно отреагировал, когда узнал, что это ему не мерещится, что это правда; камера становилась меньше за счет движения стен! Человеку комфортно с его заблуждениями, ему лишь надо, чтоб они подтвердились.

— Да, я понимаю эту диалектическую хитрость, однако никакая такая хитрость не подскажет вам правильное лечение. Дискуссии о реальности относятся к области философии, причем заранее предполагается, что философ не сошел с ума. Еще один вопрос! Вам самому нравится, что делает Мнемидис?

— Нет. Я бы упрятал его подальше. Думаю, что здоровое общество, попытавшись в течение нескольких лет его вылечить, упрятало бы его подальше. Содержание под стражей бесполезно.

— Но?…

— Но я могу быть неправ. Возможно, все справедливее, чем я представляю. Кроме того, поглядите на ужас, который начался, когда я попытался взять власть в свои руки и действовать сам — Гитлер! Вот вам иллюстрация неправильного применения силы, неправильного приложения человеческих усилий! Какой смысл в избавлении от несчастных евреев, если сохраняется монотеизм? Вот уж безумие!

— Вам надо поговорить со Шварцем.

— Я говорил. Он согласен со мной.

— Вы еврей?

— Конечно. Все мы — евреи!

В его словах появилась нечеткость, словно начало сказываться немалое количество выпитого вина, однако, как будто прочитав мысли Констанс, он сказал, успокаивая ее:

— Я говорю, как пьяный, да? Но я не пьян. Вчера по чистой случайности я принял слишком много снотворного и в результате сегодня весь день хожу сонный. Прошу прощения.

— А пить вам обязательно?

— Наверно, нет. Но попозже мне еще нужно навестить старого друга, чтобы вместе с ним выпить по стаканчику на ночь, и я должен быть в хорошей форме. Вы ведь знакомы с Сатклиффом?

— Конечно! И вы с ним знакомы?

— Еще как знакомы! Пуд соли, так сказать, вместе съели. Но довольно долго не виделись, и мне не терпится сравнить письма с самим плутом.

— С Блэнфордом вы тоже знакомы?

— Я знаю о нем от Сатклиффа — что-то там насчет их книги, которая не очень продвигается. Сатклифф говорил, что они оба попытались изложить свои версии, и книга от этого очень пострадала. Насколько мне известно, у Сатклиффа здесь работа, которую он ненавидит. Что же до «нашего друга» Мнемидиса, то он был бы счастлив вернуться домой в Каир. Сказал, что у него нервы не выдерживают допросов. Естественно, он говорил по-арабски; мол, вы кладете лекарство правды в его еду, поэтому он не ест и вечно голоден.

— О Боже! — с негодованием воскликнула Констанс. — Началось!

— Я подумал, что вам нужно знать, не исключено, что он что-то сказал.

— Нет, не сказал, хотя мне этого очень хотелось! Ужасно, когда начинается мания преследования. Это нечестно!