Лоренс Даррел - QUINX, или Рассказ Потрошителя

— Естественно, оберегается, — одобрительно рявкнул Сатклифф, — потому что корень всякой медитации в оргазме!

Однако познавший любовь и осознавший истину не в силах жить по-старому, всю оставшуюся жизнь страдая от недостатка внимания. Слова Сильвии потрясли страдающего Феликса, отозвавшись благородной болью в его сердце. А в душе окончательно «выкристаллизовался» [101] Термин Стендаля из его «Трактата о любви». (Прим. ред.) милый образ. Он вспомнил ее великолепную торжествующую походку, ее дивную, завораживающую красоту. От этой колдовской языческой красоты получаешь такое наслаждение, что тебя охватывает чувство вины, смутное желание покаяться. С каждым новым витком раздумий его страсть набирала силу, но и страх тоже становился сильнее — она не отвечала ему взаимностью, она не «видела» его. Он не знал, что ему делать. Иногда, казалось, она пребывала в таком смятении, что он ждал, не откажется ли она от ночных бдений, не взбрыкнет ли, вырвавшись из рук укротителей. Его сдерживало глубинное неведенье, ведь он понимал: любовь, настоящую, а не описанную в книгах, нельзя систематизировать, она слишком переменчива и неуловима, взгляду не уследить за ней, и разуму не постичь ее. Сладенькие рассуждения о любви уместны лишь для карикатуры на великое чувство. Ах, ради нее он хотел бы стать святым, и за них обоих молить богов о покое и милосердии! Сатклифф неодобрительно пощелкал языком и процитировал одно из шутливых petites annonces [102] Короткие объявления (фр.) . Блэнфорда: «Druide très perfomant cherche belle trépannée» . [103] Искусный друид ищет прекрасную даму с дыркой в голове (фр.) . Почему бы не поимпровизировать на грандиозной клавиатуре любви! Однако это тоже не понравилось Сатклиффу.

— Бесполезно! — крикнул он. — Все равно, что втирать кольд-крем в живот мертвого дикобраза.

Пока смерть не ввергла нас в полный ступор, дерзайте! На земле человек должен полностью реализоваться. Уф! Как только перестаешь думать о том, что правильно, что неправильно, все, казалось бы, несоедимое соединяется, наступает блаженство, и любовники тут же находят общий язык.

Феликс пришел в комнату своей возлюбленной и, взяв ее за руки, страстно, на одном дыхании произнес:

— Сильвия, не позволяйте им вновь свести вас с ума — позвольте мне любить вас! Ваша болезнь — это всего лишь последствие одиночества, боль от которого все нарастает. В Японии в вашу честь устроили бы прием, в честь посетивших вас видений! Это первый шаг йога на пути к Абсолютному Знанию! Станьте моей женой, чтобы я мог заботиться о вас, иначе вы из страха перестанете писать, как это случилось с Рембо! Пойдемте, вы будете жить со мной.

Изумленная Сильвия дрожала от волнения и все медлила, прежде чем отдаться во власть его объятий. Констанс же в эту минуту с горечью говорила своему отражению в зеркале:

— Нет, все-таки невозможно быть и врачом и просто человеком одновременно!

… Но вернемся вспять, к нашим паломникам. Они ехали в ночи, в густой черноте которой время от времени мелькали белые прорехи; покачивание и шум колес убаюкивали, все эти сонные формы и ритмы перекликались с эхом тайных голосов, снова и снова твердивших «аппетитная малышка»… «аппетитная малышка» или: «хорошо наложенный гипс», и опять то же самое. Во сне Блэнфорд прислушивался к прежним галлюцинациям. Он напомнил своему творению, что, «когда профессор Добсон начал слабеть, то стал плохо относиться к беседам французских интеллектуалов, особенно мужчин с густыми бородами. Стоило такому мужчине откашляться и начать фразу с: «C'est évident que la seule chose…» — или: «Je suis tout à fait convaincu que…» [104] Очевидно, что единственное… Я совершенно уверен… (фр.) . — как он бледнел и слабел от раздражения, а если ничего не происходило, то медленно опускался на пол и лежал, стуча каблуками от собственного бессилия».

— Не понимаю, как вы можете разговаривать после того, как угостили нас мистическим барбекю в отвратительном стиле, в основе которого проза Розанова, «Эстетика» Гегеля и «Igitur» Малларме.

Почему-то это раздосадовало Блэнфорда, которому сразу захотелось защитить свои литературные приемы

— Чепуха. Я был вполне самобытен и ясно выразил свои мысли. О моем стиле можно сказать, что он монтажный: резкая смена кадра, как в кино. Главное объяснение этого, естественно, в признании неизбежности реинкарнации. Прежние неколебимые контуры милого старого линейного романа уступили место пластичной многолинейности палимпсеста, прежнее изображение, размытое, полустертое, побуждает актеров превращаться друг в друга, по желанию проникать в жизненное пространство друг друга. Всё и вся сближаются, двигаются по направлению друг к другу. Великие личности — императоры и императрицы — всегда были связаны узами крови, были братьями, которые брали в жены сестер. Вдох за вдохом, петля за петлей, они плели вьющуюся ленту поцелуев и молитв. Еще не достигнув зрелости, она оказалась в моей постели, маленькая тантрическая мышка. Их речи обернулись радугой. После них пришли поэты, чтобы жить в полной неразберихе, которую умеют устраивать женщины. Так вот, моя книга претендует на то, чтобы стать проводником в сердце человека, мой метод — не спешить в выводами, по прелестному выражению Скотленд-Ярда, пока озарение не придет само! Некоторые неувязки — это только кажущиеся неувязки. Дело в том, что часть записок, которые я выкинул из окна поезда, я позаимствовал у Аффада с его разрешения. Это короткие поучения, которые он произносил в пустыне, в Макабру. Большие свертки с его записками лежали в комнате для хранения документов в Верфеле. Там оказалось много поразительных гностических афоризмов, и я переписал их в свои записные книжки. Отсюда некоторые совпадения, непроизвольные цитаты.