Александр Бренер - Жития убиенных художников

А публика обалдела, пялилась на меня и на Лунину — на жестоковыйного автора и его трепещущее произведение.

Я же смутился и поспешил прочь, обуреваемый противоречивыми чувствами.

Я ведь понимал, что поступил — жестоко.

И что нежность, которую я испытывал к Луниной, никто не заметил — ни она, ни зрители.

Ах, жестокость и нежность!

Нежность и жестокость — сёстры неразлучные.

Игорь Терентьев и Антонен Арто.

«Рекорд нежности» и «Театр жестокости».

Мои любимые концепты искусства.

Но сейчас я уже не хочу никакой жестокости.

А нежность — была ли она во мне?

Возможно, свой рекорд нежности я установил, соприкасаясь не с людьми или животными, а с деревьями.

С детства я испытываю необходимость прикасаться к стволам и веткам деревьев, трогать их.

Почему я это делаю, сам не знаю. Может, это какое-то глубокое, засевшее во мне суеверие. Или просто: желание прикоснуться, понежничать.

Или — сделать жестокое: сорвать ветку, лист.

Подчас это пристрастие доходило до смешного.

Например, иду я по улице, вижу какое-то дерево, прохожу мимо, уже забываю о нём, и вдруг — хлоп!

Какой-то внутренний толчок заставляет меня помедлить, и — вернуться к этому карагачу или тополю.

И потрогать кору его.

Я уверен, что деревья различают значения прикосновений — грубые они или нежные, дружеские или враждебные.

Раньше я мог бездумно сорвать лист с дерева, и теребить, разминать его в руке, пока пальцы не становились зелёными.

Это происходило машинально, как у некоторых — курение.

Также я жевал сорванные травинки.

Но нежничать нужно не машинально, а — играючи.

Это я и хотел сделать с Луниной.

Среди московских художников 1990-х самыми типичными были двое.

Они образовывали интересную пару: находились вроде бы в противоположных концах спектра, но на самом деле — нет.

Они смыкались, как две параллельные прямые смыкаются в линейной перспективе — на горизонте.

Речь идёт о Кулике и Лейдермане.

Кто такой Кулик, я понял сразу, но мне захотелось это забыть.

Так хочется забыть об утреннем поносе.

В те времена он был экспозиционером в галерее «Риджина» и готовил очередную экспозицию.

А я на московской сцене уже проявился, сделал выставку у Гельмана, кое-что ещё.

Тут Кулику и вздумалось пригласить меня к себе в кабинет: посмотреть, обнюхать.

Он сидел за письменным столом, в клетчатом пиджаке и цветастом галстуке, закинув на полированную крышку стола ноги в лакированных ботинках.

Это была поза вшивого американского сенатора.

Вшивого — потому что галстук на нём был чересчур крикливый, сутенёрский.

Я стоял перед ним как блядь на смотринах.

Лицо Кулика выражало высокомерное самодовольство.

Он и был ужасно самодоволен — отличительная черта плохого художника.

Он осмотрел меня с головы до пят, как директор школы — нерадивого ученика.

Потом сладко осклабился.

Потом снова нахмурился.

Потом сделал бесстрастную физиономию.

Он и в искусстве любил менять личины — от конструктивиста-прозрачника до спиритуалиста-надмирника.

Но в душе он всегда оставался хватким, крепкожопым хозяйственником, духовным братком Никиты Михалкова.

Кулик лениво пригласил меня сесть, с показной медлительностью спустил ступни со стола.

Он всем своим видом требовал от меня субординации, соблюдения какого-то сраного этикета.

Но я в чинах ничего не смыслю, салютовать не умею.

Я — неловкий, могу пёрнуть от смущения.

Кроме того, я его не уважал.

Я никогда не мог оценить его бидермейеровское творчество, всегда считал это мещанской самодеятельностью.

В тот день впечатление было чёткое: Кулик — купчик.

В другой раз мы с Осмоловским сидели в куликовской хате — водка, закуски, болтовня, борщ.

Он прикинулся хлебосольным хозяином, а на самом деле пронюхивал о наших планах — авось ему перепадёт идейка.

Вскоре началась моя хулиганская деятельность, которую чмошники и мыльные критики обзывали перформансами.

Кулик за всем этим следил с придыханием.

Он ревновал, когда меня хвалила в своих статьях Дёготь, когда мной интересовался Пригов, когда меня взял в свою клику босс Мизиано.

Он завидовал, когда обо мне брехали бульварные газетёнки.

И ещё он видел, что его хвалёная «прозрачность» — пожухлая халтурка, скучная мутотень, а вовсе никакая не прозрачность. Тягомотина для недотыкомок.