Джонатан Фоер - Вот я

Ребенком я, бывало, ронял какашки на сиреневый ковер в ванной у дедушки, в нескольких дюймах от унитаза. Я делал это намеренно. Зачем я проделывал такое? А Макс зачем?

В детстве я отчаянно хотел собаку, но мне говорили, что от собак много грязи. В детстве меня учили мыть руки перед туалетом, потому что в мире полно грязи. Но при этом меня учили мыть руки и после.

Дедушка лишь раз упомянул мои какашки на ковре. Он улыбнулся, приложив огромную ладонь к моей голове, и сказал:

— Это хорошо. Отлично.

Зачем он так сказал?

Макс никогда не заговаривал о какашках в белье, только однажды, застав меня у сушилки, когда я вешал туда его трусы, отстиранные вручную, он сказал:

— Аргус умер в тот день, когда мы начали ездить в этот дом. Ты думаешь, для него этот дом мог бы когда-нибудь стать своим?

Как играть темы смерти и перерождения

Никогда о них не говорить.

Как играть веру

На второй сонограмме мы увидели ручки и ножки Сэма (хотя тогда он еще не был Сэмом, а был "орешком"). Так начался переход от идеи к предмету. В то, о чем ты постоянно думаешь, но не можешь — без особых инструментов — увидеть, услышать, понюхать, попробовать или потрогать, приходится верить. Всего через несколько недель, когда Джулия уже стала чувствовать присутствие и движения орешка, можно было уже не только верить в него, его можно было уже знать . Месяц за месяцем — он ворочался, пинался, икал — мы все больше о нем узнавали и все меньше должны были верить. А потом Сэм явился на свет, и вера отпала — в ней больше не было необходимости.

Но она не исчезла совсем. Остался некоторый осадок. И необъяснимые, безрассудные, алогичные эмоции и поступки родителей можно объяснить, пусть хотя бы отчасти, тем, что бо́льшую часть года они должны только верить. Родители лишены роскоши быть рассудительными, так же как и верующие. Верующие и родители такие несносные придурки от того же, от чего религия и родительство так бесконечно прекрасны: это ставка на все или ничто. Вера.

Я смотрел, как рождался Сэм, в видоискатель видеокамеры. Врач подал мне Сэма, я положил камеру на кровать и начисто забыл о ней, пока сестра не унесла Сэма взвешивать, или отогревать, или еще для каких-то первоочередных процедур, требующихся новорожденному, подтверждая тот самый важный жизненный урок: все, даже родители, отпустят тебя.

Но мы провели с ним двадцать минут, и у нас есть двадцатиминутное видео темного окна, озвученное новой жизнью — Сэма и нашей. Я там говорю Сэму, какой он чудесный. Джулии говорю, какой у нас чудесный мальчик. Говорю ей, как чудесна она сама. Беспомощные и приблизительные слова, все неточно — одно и то же неподходящее слово я использовал, чтобы передать три совершенно разных фундаментальных смысла: чудесный, чудесный, чудесный .

Там слышен плач — всех троих.

Слышен смех — Джулии и мой.

Слышно, как Джулия первый раз называет меня "папа". Слышно, как я шепчу благословения Сэму, молюсь: будь здоров, будь счастлив, живи в мире . Я это повторял снова и снова — будь здоров, будь счастлив, живи в мире . Это были совсем не те слова, которые я сказал бы, я не собирался этого говорить; эти слова поднялись из колодца куда более глубокого, чем моя жизнь, и руки, крутившие ворот, были не мои. Последнее, что слышно на видео, когда медсестра стучит в дверь, — я говорю Джулии:

— Не успеем оглянуться, и он будет нас хоронить.

— Джейкоб…

— Ладно, сначала будем гулять на его свадьбе.

— Джейкоб!

— На бар-мицве?

— Можно это как-то постепенно?

— Постепенно что?

— Отпускать.

Я ошибся почти во всем. Но не ошибся в том, как быстро все уходит. Были моменты бесконечно долгие — первые мучительные ночи приучения к режиму сна; суровое (как казалось) отстранение его от маминой ноги в первый день в детском саду; необходимость удерживать его, пока доктор, который не сшивал его пальцы, говорил мне: "Сейчас не время быть ему другом", — но годы промелькнули так быстро, что мне приходилось искать видео и фотографии, доказывающие, что у нас была общая жизнь. Это было. Должно было быть. Мы все это прожили. И все-таки нужны доказательства или вера.

Вечером после Сэмовой операции я сказал Джулии, что для счастья у нас слишком много любви. Я любил своего мальчика сильнее, чем вообще был способен любить, но я не любил любовь. Потому что она ошеломляла. Потому что она была неизбежно жестокой. Потому что она не умещалась в мою физическую оболочку и оттого деформировалась в какую-то мучительную супербдительность, которая осложняла то, чему следовало быть самым простым в мире, — воспитание и игру. Потому что любви было слишком много для счастья. Потому что это было и в самом деле так.