Илья Кочергин: Помощник китайца. Я внук твой [две повести]

Откладывает несколько купюр в бумажник, перетягивает оставшуюся пачку резинкой, встаёт и улыбается.

— Четыре тысячи семьсот девяносто рублей. Эти все деньги мы можем теперь купить еды или что угодно. Это фш-ш! — она взмахивает рукой, как будто хочет выбросить пачку.

Я нёс рюкзаки и тяжелевшую сумку с продуктами, а Норма шла впереди по привокзальному рынку и, по-моему, даже немного дурачилась. Она держала пачку денег в руке. И мы покупали арбуз, и дыню, и персики, дорогую колбасу и конфеты, семечки, пирожки, копчёных кур, сыр, деревянные ложки, журналы, печенье, какие-то старые, несъедобные пряники, самые пижонские сигареты — в общем всё, что попадало на глаза. Было очень весело. Эта бешеная, почти бесполезная трата денег как-то завораживала. Всё равно ведь всё попутчикам скормим. И я не выдержал.

— Норма, а может быть, раз так, то купим ещё по бутылочке пива в поезд?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, мы будем покупать вот такой, — её руки нарисовали в воздухе прямоугольник.

— Ящик?

— Да. В России хорошее пиво.

Когда по улице проходил трамвай, то в серванте начинали позванивать хрустальные пыльные рюмки. Днём этого не замечалось, а вот ночью было слышно отчётливо. Рюмки слышно, а самого трамвая не слышно.

Пути как раз огибали дом тёщи, где мы с женой жили тогда. Алёнка не могла ужиться с моей матерью, двум хозяйкам тесно на одной кухне, тут уж ничего не попишешь. А со своей матерью Алёнка составляла одно органическое целое. Ну, может, не совсем целое, она скорее была чем-то отпочковавшимся от родительницы по образу и подобию. Мы жили у тёщи, и по вечерам я слушал дребезжание хрусталя в старом серванте.

Тихие звоночки. И какие страшные! Поневоле делается жутковато, когда ты остаёшься вечером один-одинёшенек в кухне, и сама кухня уже становится призрачной из-за сигаретного дыма под потолком. И в эту твою прокуренную кухню пытаются достучаться. Каждый вечер.

Когда отец умер и лежал в гробу на кладбище, я взял его за широкую твёрдую руку и про себя обещал, что всё у меня будет хорошо. Хотелось его успокоить как-то на похоронах, вот я и обещал. А теперь надо было что-то делать, чтобы всё стало так, как я хотел тогда, и я каждый вечер думал об этом.

Два раза я брал скотч и выходил к метро, где стояли коммерческие киоски. На третий по счёту от дома я клеил маленькую записку с угрозами. Приклеивал к висячему замку. В этом киоске мне однажды продали поддельную «Алазанскую долину». В общем-то, я сам виноват, — зачем покупать вино, закрытое пивной крышкой. В записке я предлагал хозяевам дать мне немного денег в обмен на то, что я не буду пытаться сжечь их ларёк. Я не совсем чётко представлял себе процесс передачи денег, — я часто воображал себе крепкого уверенного человека, ждущего меня в условленном месте и держащего руки в карманах, брать деньги у него опасно. Я и так знал, что меня поймают. Тоскливо знал, и поэтому выходить в холодную ночь со скотчем в кармане совсем не хотелось. Меня могли увидеть ещё в момент наклейки бумажки на замок. А куртка была только одна, по ней могли потом узнать.

Но необходимо было что-то делать, и другого выхода я не ощущал из своей кухни. В кухне я делал домашние задания по китайскому языку. Каждый вечер. Я оставлял их на вечер, чтобы дождаться, когда уснёт тёща, и ещё чтобы иметь возможность не ложиться с женой в постель одновременно. Я не любил ложиться с Алёной вместе, — нужно раздеваться, стаскивать пожелтевшие джинсы, нести их к стулу, класть на стул и шагать в трусах обратно к кровати. А ноги у меня худые. Восьмой этаж, и за окном нет фонарей, но небо всегда светлое. Может, и не видно, но я слишком не любил себя. Нужно только сто тысяч и всё было бы по-другому.

Я прекрасно помню вид с балкона той квартиры. Осенью или весной, когда воздух холодный и лучше ощущается простор. Я, кажется, помню все ночные огни, все дорожки на речной воде. Вообще, хорошее всегда крепче держится в памяти, чем плохое, и я рад такому свойству памяти. Это помогает быть благодарным.

Эти колеблющиеся огоньки были тем хорошим, что я лучше всего запомнил. Я часто стоял на балконе и глядел через крыши с вибриссами антенн, через реку, на самые дальние огоньки. Самые хорошие дальние огни бывают, когда идёшь ночью по железной дороге, и когда ты проголодался и хочется пить, и после долгого ожидания видишь синие огни на путях, обозначающие станцию и белые огни уже станционных фонарей. И воздух, конечно, обязательно должен быть холодным, — в нём эти одинокие фонари светят сильнее.