Александр Проханов - Среди пуль

Белосельцев томительно, сладко слушал притчу. Видел, как стоит на горе женщина в синем платье, ветер полощет просторный подол. К ней на невидимых тончайших лучах слетаются небесные силы, сотворяют младенца из туманных зеленых лесов, млечного моря, пролетной беззвучной птицы, малого голубого цветочка. Казалось, эта притча о нем, Белосельцеве, об ожидании чуда, о нежности, красоте.

– Собрался Миша на остров, на Лебяжий камень, там с весны ставные невода держат, семгу имают, которая с Терского берега к нам заворачивает. Я с ним увязалась: «Возьми да возьми! Там, говорю, на Лебяжьем цветы больно красивые, каких тут нету. Хочу ему цветы показать, он от них краше станет!» Пошли морем в карбасе. На Лебяжьем солнечно, чисто, трава по грудь! Прозрачная, тонкая, а в ней цветы красные, золотые, как огоньки, и мотылечки летают! Я в траву села, платье сняла, цветы к животу прижала, чтобы он их видел. Чувствую, как он радуется, смеется…

Белосельцев видел каменный розовый остров, темный карбас на серебряной тихой воде. Недвижное низкое солнце озаряет прозрачные травы. И женщина, большая, белая, окружена качанием трав, солнечной зыбью, бесшумным колыханием цветов. И маленькая красная бабочка села на ее теплый живот.

– Ночуем на Лебяжьем в избушке. Ночью просыпаюсь: снаружи гул, волны о камни бьют, ветер стекла выдавливает. Ребеночек во мне скачет, от страха перевертывается! Выглянула – дождь траву сечет, море в пене, тучи идут с молниями, карбас с боку на бок валяется. Миша говорит: «Собирайся! Проскочим до бури. А то здесь несколько дней оставаться». – «Страшно, говорю, утопнем!» – «Проскочим!» Сели, мотор запустили, пошли. Я на носу сижу, живот кутаю. Вода с головой обдает. На полпути мотор у Миши заглох. Он веслом к берегу гонит, а волны карбас валят, весло вышибают. У берега налетели на камни. Мишу выкинуло, головой о камень ударило. Он стал тонуть. Я, не помню как, в воду бултыхнулась, до него доплыла, схватила за плечи, и будто ангел нас из моря вынес и положил рядом на берег…

Белосельцев видел белую пену вокруг черных липких камней. Женщина выволакивает на берег бездыханного мужа, падает рядом с ним среди скользких водорослей, шершавых розовых звезд. Его черный открытый рот, разбитая в кровь голова. Ее прилипшие волосы, руки охватывают пухлый живот.

– Как я его тащила домой, одному богу известно! Тяжелый, как колода! Кровь брызжет, без памяти. На спину себе взволокла, ноги землей волочит! Тащу, а ребеночек во мне – торк, торк! Ручками, ножками бьет, ему тяжело, непосильно отца своего тащить! Потерпи, родненький, говорю, а не то наш папка умрет! А он – торк, торк! Я, говорит, тоже умру! Бреду, плачу, думаю, кого из них выбрать! Кину Мишу, он кровью здесь истечет. Потащу, не удержать мне ребенка. Подволокла к селу в сумерках, в крайнюю избу ткнулась, упала без памяти. Очнулась в постели, старушки надо мной причитают. Миша-то жив, очнулся, да нету во мне ребеночка!..

Белосельцев слушал притчу о великой любви. Не мог уловить ее смысл, не мог понять, кем и за что даются людям земные испытания и боли. Кому, на какой алтарь несут они свои жертвы. Какую жертву принесет он, Белосельцев, кого спасет от погибели, кого обречет на смерть.

– Жили мы с Мишей потом, как чужие. Не могла его слышать и видеть. Возненавидела сердцем. За стол с ним сесть не могла, в одну с ним постель улечься. Ночами слышу, будто кто-то в сенцах плачет, кулачками в дверь стучит, просится. Выбегу босиком – пусто, холод, луна блестит… Потом я ушла из дома. Уехала далеко. Он меня два года искал. Но это уж другая история, как-нибудь доскажу…

Голос ее умолк. Было слышно, как обе женщины мягкими хлопками месят тесто. Белосельцев, прижавшись лбом к теплой печи, видел, как светятся их похожие печальные лица, как сыплются горсти белой ситной муки.

К ночи у земли стало черно и сыро, а на небе, среди угрюмых туч, открылась глубокая синяя прорубь. Михаил и Белосельцев засобирались на рыбный лов, за село, на реку, где сети перегораживали течение и морская рыба по приливной волне двигалась вверх по течению, попадала в тенета.

За окном прошли, невнятно гудя голосами, мужики, промелькали фонариками. Анна протянула мужу клеенчатую, с капюшоном робу, ручной фонарь, а Белосельцеву – толстый, на вате, бушлат. Укутывались потеплее, натягивали резиновые сапоги.

– Мы там издрогнем, так вы тут баньку погорячей истопите. Рыбацкие кости греть, – ухмылялся Михаил, застегивая лямки своей клеенчатой робы.