Саша Резина: Невыдуманная и плохая

Я звонила ему и просила приехать. По-правде сказать, он тоже звонил. Не знаю, зачем. Иногда мы часами говорили по телефону, и это было даже лучшего личной встречи, на которой так настаивало мое существо.

Я стерегла телефон, и мои глаза могли в течение часа скакать по нужным цифрам, а потом я не выдерживала и набирала их пальцами. И он приезжал, иногда на весь день, иногда в час ночи, чтобы уехать рано утром. Я звонила и врала, что мне нечего есть, я давила на жалость, на все что угодно, лишь бы он приехал. Он приезжал с пачкой котлет и пакетом сока, а я не могла смотреть на еду. Как легко написать «Вся моя жизнь», настолько легко, что многие романисты этим злоупотребляют. Но мало кто действительно знает, что стоит за фразой: Вся моя жизнь. Вся. Вся моя жизнь была сосредоточена на этой болезненной страсти. Когда ожидание кончалось, и раздавался звонок в дверь, я — накрашенная, одетая и причесанная час назад — бежала открывать, и в эти короткие секунды меня обдавало облегчение этого разрешившегося ожидания. А когда он заходил, я начинала страдать, чтобы страдать вплоть до его ухода. Это делало нашу связь бессмысленной и даже несуразной, но мне было все равно. Что-то внутри раскалывалось, когда он снимал пальто, что-то ело мое нутро, когда он садился в кресло, и жгло по живому, когда начиналось наше «общение»- от океана молчания к островкам редких его ответов. Вот так — от ожидания к страданию и обратно — прожила я те три года. Прожила, как выживают, выжала, как выжимают рваную тряпку после стирки, на совесть, до последней капли, и непонятно, зачем ее вообще стирали, тратили порошок и силы, а не выбросили на помойку.

В одну из тех зим мы с ним пошли на какое-то кино, и по лицу моросили бусины противного полувесеннего снега. Это, пожалуй, единственная наша совместная вылазка в свет, которая приходит мне на память. Мы встретились в метро, он подошел ко мне, как чужой, и сказал: «Ты слишком сильно напудрилась». Это всё что он сказал мне, всё остальное говорила я. Он с напускной увлеченностью смотрел дурацкий фильм, игнорируя мои комментарии, он никак не реагировал, если я клала голову ему на плечо — так можно обнять манекена в магазине. После кино я что-то щебетала, неусыпно наблюдая за его реакцией. А он иногда улыбался в ответ, как всегда глядя куда-то в сторону, но для меня это было знАком высшего благоволения, я ликовала, ведь он улыбался — мне. В глаза он мне смотрел только, только во время секса.

Сейчас, по прошествии времени, я не могу понять, как это я попала в эту гнетущую ловушку, зачем мне было всё это нужно. Нужны эти бесконечные часы в тишине, которую я устала разбивать словами, когда он сидел за моим столом, в моем кресле, лежал в моей постели, как будто ожидая поезда на вокзале, а я ему была страшно благодарна за то, что он выбрал именно мой вокзал. Потом, когда он пытался вернуть наши отношения, а у меня уже был ты, он говорил, что любил меня тогда, что любил меня всегда, и я даже склонна в это верить, и не смейся. Но любовь эта была покрыта чем-то застарелым, пыльным, поганым, как тело человека в палатке, завёрнутое в спальник, покрыто старым, выцветшим пледом, по которому ползают мухи.

…В мое мутное окно из солнечного краника докапывал закат. Его блестящая лужица покоилась рядом со мной на письменном столе, на котором я сидела в домашней майке, и больше ни в чем. Антон подошел ко мне внезапно. Он направлялся мимо меня, подчиняясь своим обыкновенным бездушным импульсам, и вдруг ожил, обернулся на пол пути, подошел и поцеловал в губы… И это была нежность того, у кого в системном блоке находилось сердце, а не печатная плата.

Так вот, почему, собственно, именно робот и почему именно сломанный. Тот момент запомнился мне столь хорошо, потому что это был момент этой самой счастливой поломки. Обычно он ходил, смотрел и делал вообще всё, исходя из какой-то безжизненной программы. Компьютер внутри него велел ему есть, завязывать шнурки, говорить слова, надевать брюки, чистить зубы или читать книгу. Он поглощал вкусную пищу, а не лопал вкуснятину. Он делал стиль одежды, а не напяливал рваные джинсы. А тогда он вдруг свернул от железа, подошел ко мне, сидящей на столе в домашней майке, и поцеловал в губы. Он делал это до и после неоднократно, но в тот раз это сделал именно он, а не программа. Такие выходы из деятельной мёртвости происходили у него не то чтобы редко, но, наверное, реже, чем нужно было для того, чтобы хоть кто-то рядом с ним мог быть счастливым. Иногда спросонья компьютер не успевал заработать, и он улыбался живой радостью, еще не открыв глаза.