…Как ржавым ключом открывают двери в зАмки, полные тайн, так входя в скважину тела, крошечная пуля берет и открывает смерть. Я этого не понимаю. Как и ты. Как и все.
Никогда не видела как умирает человек. Нет, я видела мертвых в гробу и умирающих киногероев, но мне не довелось посмотреть на это в реальности. Для меня каждый. Каждый. Это ходячая вечность.
И кажется, согласись, немыслимым, что попала та самая блядская пуля, которой красный размер сантиметр в диаметре, попала в эту вечность, и та переломилась, нету ее, нету, будто и не было вовсе.
И вот уже кусок мяса летит безмозглой куклой в разрытую яму. Странно. Не то чтобы страшно, а именно странно. СтОит убрать из «страшно» по-кошачьи истеричную «шшш», и появляется спокойствие равнодушного наблюдателя.
Это то же самое, что вынуть боль из набора человеческих чувств. И тогда бы, как музеи обмениваются картинами (мы посмотрели, насладитесь и вы) — так и красавица отрывала бы у себя свои прекрасные, совершенной формы, ноги, и посылала бы из Милана в Москву и обратно — ставили бы их на выставке и все бы подходили и охали, плененные красотой. А потом ноги бы отсылались назад, и милашка прикрепляла бы их на место.
Подумаешь, не походить пару недель. Или не повидеть. Ведь боли нет. И неотвратимости нет.
И миг больше не имеет никакой власти. Оторвал- приделал- оторвал- приделал.
Миг. Пресловутый шаг с карниза, не дающий покоя доморощенным поэтикам, один удар машины по туловищу.
А потом сидишь и думаешь- до этой секунды (только крошки от необъятной буханки времени) позвоночник был цел и легкие не отбиты.
Но мгновение перемололо то, что природа создавала миллионами лет. В каком-то ЖЖ я читала:
«Какая озлобленная сука всё это придумала?»
— О чем это я? Ну да… Галь… Лёшка повесился.
Лёшка очень любил Ольгу. Очень. Он бы никогда не убежал. Поэтому он умер.
* * *
А я пряталась в сердце твоем от забот
Под одеялом — от Бога.
Я как утро носила бордюров сабо —
О как.
А я в стену оралась. В оконной петле
Повесилось солнце…Страдаешь?
Это я принесла тебе тьму в подоле —
Да уж…
А я начиталась до рвоты, до колик себя
А я доказала- что день то не праздник.
Я ввинтила душу на место. Сбита резьба? —
Разве?
А небо выкрало все мои жемчуга
И по платью ночному развесило
Я осталась без правды и без очага —
Весело?
А умирать не родившись — гламур?
А курить беломор в раю- это подло?
Я как ветер читала стихи хоть кому.
Понял?
А я засыпала в обнимку с собой
А будильник сторожем тикал.
Я как боль, не люблю этих зимних суббот —
Тихо.
Лёшка
Воспоминания о Леше у меня как вспышки. Одно воспоминание- блеснуло и погасло- второе, третье…
Одно…Он сидит за моей ширмочкой, отделяющей нас с Ленкой в нашей единственной комнате…В этот метровый уголок каким-то чудом втиснуты дедов шахматный стол, служащий мне для уроков и приема пищи, оборванное кресло-кровать, против которого я едва ли погрешу, если скажу, что подобрано оно нами на помойке, зеленое такое, в дырках, и из них торчат нитки — веришь- я помню это кресло, собранное собственно- в кресло, жалкое, кривое- лучше, чем самого Лешку, который в нем в тот день сидел.
А еще громадное пианино. Ленка лучше бы рассталась с правой рукой, чем с этим своим сокровищем.
Лешкино стариковское лицо гнёт все свои морщины в широкую улыбку:
— Галка, мы пьем чай. Чай! Я в первый раз в жизни сижу так с другом — да, да, ты не баба, ты — друг…
Вот так — без водки…А я думал, нельзя хорошо сидеть без водки…
Леше было почти восемнадцать лет. Этому старику. Пэтэушнику. Сироте.
Он был детдомовцем. Плохим детдомовцем- неотказным. И поэтому никто не мог его усыновить.
Подробностей он и сам не знал, но его мама сбежала из роддома и потом была не найдена, хотя, наверное, искали. Все его помыслы и порывы- до Ольги- были сосредоточены на поиске родных, и как это не сказочно неправдоподобно — он таки нашел свою бабку по матери.
Сама же мать, оказывается, давно уже померла по вине дешевого бухла, не оставив после себя ничего, кроме, как понимаешь, Лёши. Бабушка эта в молодости не отличалась человеколюбием — дочь упустила и забыла, мужа довела до могилы извечным ворчанием, но к старости существенно подобрела и чуть ли не с удовольствием взяла к себе жить нашедшего ее внука. Многие так: как увидят, что на горизонте уже показался гробик и белые тапочки, в срочном порядке спешат подправить косяки своей юности, чтобы скорей, скорей, пока не поздно, оправдаться перед Тем, Кто встретит их — за — гробиком, и вот так- на халяву- проскочить в райские кущи.
Читать дальше