Саша Резина - Невыдуманная и плохая

— Мы люди семейные — говорит твоя мама.

Но для меня кровное родство ничего не значит, как и всё, что исповедует этот теплый и вкусный мир. Меня воспитала подруга матери, а потом я поселилась в квартиру собственной подруги, и вот теперь меня спас ты, который тоже мне никто, кроме как родной и близкий. Я, конечно же, тут же всё это говорю, зачем? Привыкла. Привыкла выкладывать всю свою крысиную подноготную всякому, кто пригласил меня с ним помяукать. Мама меня жалеет, и в то же время неуловимо побаивается экранчиков моих зрачков, которые транслируют то, что принято показывать в сериалах, но никак не в жизни.

— Теперь всё изменится, наконец-то поживешь нормально, — Но ты благодарен мне не меньше, чего она не понимает. Мы еще вернемся к этому.

Папа откупоривает бутылку вина. Эта бутылка не из тех, которыми напиваются, пытаясь заглушить что-то невыносимое, и она всем своим видом об этом заявляет. Во мне вино — говорит стеклянная тара, — а не кровь. Так и знайте.

— Ну, — провозглашает папа — за знакомство!

Мы чокаемся. Потом мы еще болтаем и улыбаемся, и ты увозишь меня домой.

Дома мы лежим на полу, как всегда, на шубах. Внезапно меня схватывает истерика, и я начинаю плакать. Я плачу пафосно, со всхлипами и зарываниями в подушку. Ты гладишь меня по голове. И тут я замечаю в твоих глазах то самое. Почти радость. Под натиском моей чуть ли не космической ямы рухнули стены в теплых замшевых обоях, и ты стал свободным. А моя яма сузилась до холеной кухни, и я стала выздоравливать. Так мы и спасли друг друга.

Ты помнишь наше пьяное знакомство в ночном клубе? Это было через неделю после того, как я прочитала Письмо, и почти сразу после расставания с Антоном. Ты подошел на непослушных ногах и спросил: «Можно тебя поцеловать?»

Через три месяца ты познакомил меня со своими родителями, через пол-года мы поженились, а еще через год родилась Туся — наша дочь Наталья.

Я такая маленькая на его руках, что, конечно же, — ребенок. Но пропорции моего тела такие же, как сейчас, поэтому, конечно же, я взрослая. Я безвольно болтаюсь на его руках и вижу себя и его — со стороны. Мимо пролетают трубы канализации, очень темно и грязно, и мне страшно. Нет, мне не страшно. Ведь я на — его — руках. Всё-таки немножко тревожно. И холодно. У него измученное, изнуренное лицо, я никогда не видела его таким старым — ни на фотографиях, ни в жизни.

Потом мы заходим в какую-то поганую комнату — во всяком случае, достаточно поганую, чтобы быть частью этого места. Он ставит меня на пол. Напротив дырки, в которую мы зашли как в дверь я вижу огромное, во всю стену, окно, из него хлещет рябящий свет. И в этом свете портрет Антона. Я оборачиваюсь и кричу:

— Отец Леонид! Заберите меня отсюда!

Но уже никого нет. Оборачиваюсь снова к окну. А там уже совсем другой силуэт. Лица не видно. Потом я поняла, чей это был силуэт. Твой.

Картинка исчезает, и мне в нос ударяет пьянящий аромат чего-то цветущего. Весенний сквер полон пастельных оттенков юности и в то же время, спокойствия. На трогательной скамейке с изогнутыми подлокотниками — такие стояли когда-то везде, и от них веет детством — мы сидим вместе с Лешей. Сидим и молчим. Сидим и любуемся парком. Сидим и думаем об одном и том же. Обо мне. Он держит меня за руку. И мы еще очень, бесконечно долго сидим, прежде чем я просыпаюсь.