Саша Резина - Невыдуманная и плохая

Отец Леонид был совершенно живой на иконе, и ни в коем случае, не «как» живой. Он сердился и радовался в зависимости от моих поступков, и совершив что-либо, я первом делом смотрела на его лик — как он отреагирует? И он реагировал — сурово сдвигал брови, когда я просыпалась рядом с Антоном утром, и улыбался, светлея, когда я читала молитвы глядя в окно. А Липа просто бушевала. Безо всякого смысла и очень пронзительно.

После всех од и всхлипов и напутствий, не чуждых патетики, самолет всё-таки взмыл вверх. Мы не видели этого как показывают в кино, когда кто-то улетает, но домыслили.

Бог не в том, чтобы посреди цветущего луга соединить двух прекрасных, достигших брачного возраста. А в том, чтобы в ночном клубе, в пьяном угаре, склеить двух малолетних, упившихся, раздавленных преждевременным взрослением. В том, чтобы и в пасти канализационного люка явить самое чистое из чудес — чудо любви.

Кто знает тишину в лицо, тот навсегда запомнил ее черты — вылупившихся окон в синий вечер, чопорных стен в пудре обоев, разинутых провалов дверей из комнаты в комнату… Даже иконы, задавленные тишиной, молчат и ничего не выражают. А ты ждешь от всех них избавления, или хотя бы ответов.

Тебе уже не кажется, что ответы нужно встречать не в обвисших штанах от пижамы, и не с кое-как стянутым пучком из немытых волос на затылке, и уж конечно не с дымящейся явиной во рту. И вот ты уже лезешь своими пропахшими табаком и мылом руками в Святое Писание, чтобы поиграть в эту библейскую рулетку, и выторговать хоть какой-нибудь ответ на вопрос, когда же кончится тишина. С тех пор я хорошо знаю Ветхий и Новый Заветы, а также Деяния и Апокалипсис. Иова стал моим закадычным собутыльником, с которым мы по очереди делились друг другу своими бедами, а Исайя заходил на прокуренную кухню, чтобы разогнать дым, налить мне чашку чая с похмелья, и пообещать — как же там, дай вспомнить, ах да — что забуду я посрамление юности моей и не буду более вспоминать о бесславии вдовства моего. И тогда я явственно слышала, как по нашему вздувшемуся линолеуму шуршат шаги, и вошедший шепчет: « Бедная моя…бросаемая бурею…безутешная…» И мне становилось спокойнее, потому что тишину сразу раскалывали какие-то трескучие, словно каминные, шорохи — вЕтра за распахнутой форточкой, моторов на улице, еле слышных разговоров во дворе — и я засыпала лицом на книжке.

Именно к тому удивительному своей двойственностью периоду моей жизни относится, наверное, самый странный поступок, который я совершила когда-либо, и который особым образом повлиял на всю мою судьбу. Одним светлым и полным полинялой осенней травы, утром, вместо того чтобы предаться тоске, я встала, надела мятые джинсы, заправила в них ночнушку, поверх налепила старую Ленкину ветровку, висящую на мне мешком, зашнуровала кроссовки, и уверенным шагом проследовала на Почту. Там я купила самый простой конверт по России, простояв за этим двадцатиминутную очередь из вечно-деятельных старушек, которые выстраиваются одна за другой везде, где лечат, покупают, выдают, звонят и посылают письма… Потом я присела там же, на Почте, на покосившийся стульчик, рядом с оформлявшими какие-то документы и квитанции, и накарябала, на заранее заготовленном листочке в клеточку, краткое послание, упаковала его в конверт, и в графе «Кому» указала собственное имя, а в «Куда» — собственный адрес.