Андрей Степанов - Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта

– Однако индейцы нашли достойный ответ колонизаторам, – закруглила метафору докладчица, – они подарили Европе сифилис. А мы чем хуже? Неужели у нас не найдется, чем порадовать московского гостя?

Зал дружно гыкнул.

– Господин Синькин недавно написал в своем блоге, что прыжаки – добрые папуасы, – искусно подвела речь к кульминации Анна Санна. – Ну что, земляки, покажем, какие мы добрые?

– Покажем!! – заревел зал.

– Он еще про «быдлофактор» писал! – выкрикнули из задних рядов.

– А сам-то кто? Гопоты понавез, своей у нас мало, чё ли?

– Клоуны понаехали!

– Вредители!

– Симулякры!

– Не ругайся!

– Сам рот закрой!

– Тише, товарищи! – охладил пыл собравшихся Редька. – Спасибо, Анна Санна. А теперь давайте послушаем нашего дорогого гостя, товарища Пороховца.

Знаменитый поэт не спеша прошел в президиум, взгромоздился на трибуну и вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги.

– «Культур-Бирон», – провозгласил он и начал читать нараспев:

На последних словах поэт голосом изобразил, как именно передвигается чуждый народу элемент. Зал слушал завороженно. Стихотворение продолжалось довольно долго и состояло в основном из призывов к сопротивлению вперемежку с попытками напугать аудиторию. Заканчивалось оно так:

Дочитав, товарищ Пороховец аккуратно сложил листок, сунул его в карман и с прежним мрачным видом, не отвечая на аплодисменты, не кланяясь и не глядя на публику, направился к выходу.

– Куда это он? – пронеслось по залу. – А умирать кто будет?

– Да некогда ему умирать. У него в пять на «Ухе» эфир. Прямо отсюда в Москву.

На трибуну стали один за другим подниматься ораторы.

– Мы, художники традиционной ориентации, решительно отметаем гей-выкрутасы заезжих субкультурщиков, – понеслось оттуда. – Все, что творят эти половые демократы – не искусство, а порнография духа. Как сказал бы Илья Ильич, Венеру писать – это тебе не в женскую баню подглядывать.

– А кстати, где Пухов?

– Обещал быть.

– Наверное, машина сломалась.

– Ну что, прекращаем прения? – поднялся Редька.

– Стойте, стойте! Я скажу!

К трибуне, опираясь на трость, шагал заслуженный пейзажист Сенокосов. Даже со спины было видно, как он кипит от возмущения.

– Нет, вы подумайте только! – крикнул он, вцепившись рукой в микрофон. – У нас изба завалилась, а мы что покупаем? Современное искусство! Дерьмо в коробочке! И насрано в коробочку не просто так! Насрано, чтобы показать свое отношение к зрителю и к нам с вами, товарищи. Они говорят: вы серые, вы не учились, вы ничего не понимаете. Ладно, пусть так. Пусть мы не понимаем. Но мы не дикари! Мы знаем, что нельзя гадить при всем народе!

– Нельзя, говоришь? – поднялся вдруг во втором ряду какой-то пожилой художник. – А как ты мне в семьдесят восьмом перед областной нагадил, забыл?

– Я? Тебе? Да ты что, Иван? Побойся бога!

– Граждане, обратите внимание: парторг бога вспомнил!

– Да что я тебе сделал?

– А кто у нас тогда в отборочной сидел? Не ты? А кто мою «Футурашу» парашей назвал?

Художники повскакивали с мест, и начался бедлам: все кричали, припоминая старые обиды и попутно требуя линчевать Синькина.

Сенокосов орал громче всех, отбросив трость и вцепившись в микрофон уже обеими руками. Затем крик вдруг резко оборвался, и собравшиеся услышали, как Сенокосов спросил тихо, упавшим голосом:

– Илья? Ты?

Все разом смолкли и обернулись. По проходу, кренясь набок, двигался сгорбленный старичок, в котором, лишь хорошо присмотревшись, можно было узнать Пухова: костюм густо измазан землей, а на лице отпечаталось глубочайшее страдание. Губы баталиста дрожали.