Андрей Степанов - Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта

– А дыня. И такая, знаешь ли, цаца эта самая дыня – уму непостижимо. Ни с кем она, подлая, вместе не уживается. Однако я своего добился: слюбились они с чесноком. Что, красиво?

– Угу, красиво, – чуть поморщился Валя.

– Значит, задача – совместить противоположности? – спросил Беда. – Правильно я понимаю?

– Нет, неправильно. Этих, знаешь, совместителей хреновых теперь развелось до чертовой бабушки. Ты почитай в сетях. Один прохвост зверей на куски режет, а потом из разных ихних частей чучела мастерит. Другой овощи-мутанты выставляет. Третий трупы живых людей, понимаешь… Ах, мать твою за ногу! И ведь думает, жулик, что если он лисий хвост муравьеду приставил, то у него искусство получилось. Да хрен тебе! Не искусство это, а одна таксидерьмия. Настоящее искусство, брат Беда, только тогда явится, когда живые муравьед с лисой подружатся. Но до такого искусства человечеству еще далеко. Нам бы пока с овощами разобраться.

– Нет, ты скажи: главное, чтобы все уживались? – не отставал Мухин.

– А ты как думал? Ты на людей посмотри – что им трудней всего. Да и у овощей, хоть они и простые ребята, совместимость разная бывает. На грядке, скажем, одна, а в желудке другая. А ежели какие растения вместе жить не желают, тогда ни красиво не будет, ни вкусно.

– Ну хорошо. А почему у тебя все так кустарно устроено? Методы же есть. ГМО, гидропоника, лампы особые. Меняешь свет – меняется вкус. Захочешь – можно клубнику вырастить со вкусом лука.

– Нет, Боря, этого я совсем не уважаю. Природу нарушать нельзя, отомстит она.

– Слушай, Силыч, а почему ты не женишься? – прервал ученый разговор Валя. – Проверил бы эту совместимость на собственной шкуре. Да и барыня бы у тебя своя появилась, законная.

– Эва куда хватил! – засмеялся старик. – А годы, Валюшенька? В моем возрасте уже не о бабах печалишься, а о времени, когда баб хотел. Меланхолия называется. Ну, хорош болтать, пришли.

Он повозился с замком, распахнул дверь баньки и щелкнул выключателем.

– Заходьте!

Пахнуло сыростью, краской и запахом свежего дерева. В темном предбаннике гости разглядели стол, печку и грубо сколоченную самодельную кушетку. В углу виднелась поленница дров, а у окна стоял мольберт с чистым холстом на подрамнике. В следующее помещение вела низкая дверка, на притолоке которой были вырезаны ножом какие-то странные закорючки, напоминавшие руны. Силыч немного помедлил, беззвучно шевеля губами, а потом решительно толкнул дверь, согнулся и вошел.

Беда шагнул следом за ним и ахнул: в бане, приспособленной под мастерскую (наверху было прорублено световое окно), разместилась самая настоящая картинная галерея. На стенах жались друг к другу тщательно выписанные портреты людей в черном. Некоторых Мухин узнал с первого взгляда. Прямо напротив входа красовалось поясное изображение прославленного акциониста Никиты Дурова, в прошлом активного участника ХУШО, а ныне иеромонаха Пафнутия. С боковой стены на Пафнутия смотрела большими безумными глазами бывшая звезда боди-арта Маша Ртуть, которая лет пять назад внезапно завязала с искусством и уехала за границу. Говорили, что она вышла замуж за какого-то шведа, чуть ли не деревенского пастора.

Выражения лиц и у Никиты, и у Маши были совершенно счастливые, они просто светились от радости.

Оглядев портреты помельче, Беда обнаружил еще с полдюжины старых знакомых.

– Ну ни фига себе! Блинов, Карасик, Джон Побери… Да тут пол-ХУШО! Валька, узнаёшь? – обернулся он к товарищу.

Валя не ответил: лицо бывшего смотрителя побелело, как чистый холст. Чтобы не упасть, ему пришлось схватиться рукой за дверной косяк.

– Ой, Валюшенька, плохо тебе? – всполошился Силыч. – Ах я, старый василиск! А еще присмотреть обещал! Ну-ка дуй назад, живо! Дойдешь сам-то? Или проводить?

– Не надо провожать, – мужественно ответил Валя. – Я с-сам.

Он повернулся и, чуть покачнувшись, вышел на улицу. Силыч выглянул наружу – посмотреть, дошел ли гость до дому.

– Ах я, старый леший! – повторял он. – Тут же, понимаешь, сплошной реализм, русская школа, Репин да Крамской, а я больного человека привел. Видел, какой сильный рецидив? Чуть лыжи не откинул, бедняга.

Однако Мухин не слушал: ему не терпелось расспросить о подробностях лечения:

– Так ты, значит, пишешь портрет художника, и его тут же перестает интересовать искусство? – допытывался он.

– Не совсем так, Бедюша. Хитрее все. Вот погляди-ка!

Силыч снял со стены Никиту Дурова и перевернул полотно. На оборотной стороне оказался еще один портрет. Это был, несомненно, тот же Никита, но в каком виде! Нос вытянулся вперед и вверх, так что получилось свиное рыльце, глазки сузились до щелочек, заячьи зубки прикусили нижнюю губу, острые уши стояли торчком. Критически осмотрев свое произведение, Силыч что-то недовольно пробурчал и повесил Дурова на прежнее место карикатурой к стене.