Самид Агаев - Седьмой Совершенный

Генерал сказал:

— Я думаю, что на том свете тоже самое.

— Ты очень обнадежил меня, — язвительно ответил Имран.

Генерал засмеялся.

— Сколько раз я мог вернуться к детям! — горестно сказал Имран. — Два раза из тюрьмы выходил, столько возможностей было! И от тебя давно мог сбежать, а вот сижу здесь, как последний глупец. Подумать только, сколько времени я не видел своих детей!

— Тебе, Имран, давно пора перестать скулить и понять наконец, что это твой удел, твоя судьба. Любовь к детям туманит твой мозг, и ты уже не понимаешь, что это твоя жизнь. Тебе так выпало. Почему я не ною никогда, а ведь я сам оставил семью, дом, хорошую должность и никогда не жалел об этом. Я понял, что это мое предназначение.

— И сейчас ты не жалеешь об этом? — спросил Имран.

— Пожалуй, смешно было бы сейчас жалеть о том, что я сделал десять лет назад только потому, что меня сейчас казнят. Да я за это время мог умереть любой смертью! Нет, я славно пожил, многое сделал. Смею надеяться, имя мое останется в памяти людской. Да и ты, приятель, если будешь иначе рассуждать, получишь удовольствие от сознания того, что ты прожил лишние семь лет. А ведь сахиб аш-шурта мог выбрать другого смертника, и тебя бы давно казнили. Ну, как, получил удовольствие?

— Пожалуй, — невесело ответил Имран, — только надо было раньше мне об этом сказать, я бы привык к этой мысли.

— Скоро светать начнет, — сказал генерал.

Имран поднял голову, в окошке было еще темно. Наступило молчание. От неосторожного движения звякнула цепь. Где-то в щелях послышалась мышиная возня.

— Ты не спишь? — спросил генерал.

— Нет.

— Скажи, Имран, а ты больше не ходил к проституткам?

— Ходил, — сознался Имран.

— Наверное, всех перепробовал?

— Нет, я все время ходил к одной и той же.

— Все-таки удивительно устроен человек, — вздохнул генерал. — Даже в борделе он предпочитает знакомых. Наверное, это от вселенского одиночества, которое нас преследует с момента рождения и до самой смерти, поэтому мы так цепляемся за семью, связи, знакомства. Нет более одинокой твари на земле, чем человек. Что же удивляться тому, что даже с проституткой ты пытаешься вступить в человеческие отношения, не зависящие от денег.

— У меня была мысль взять другую, — честно сказал Имран, — но как-то неудобно было перед первой. Правда, один раз она не смогла меня принять, я взял другую, но мне не понравилось.

Имран ожидал нового вопроса, но генерал уже потерял интерес к этой теме и вообще к разговору.

— Я же говорил, что скоро рассветет, — сказал он.

— Какое сегодня число? — спросил Имран.

— Тридцать первого раджаба, — ответил генерал.

— Восемь лет дома не был, — вздохнул Имран.

— Как ты мне надоел своим домом и своей семьей, — раздраженно сказал Абу Абдаллах.

Имран обиженно замолчал.

Темнота действительно стала растворяться, уже можно было различить очертания друг друга. Прошло еще некоторое время, и за дверью послышались шаги — кто-то зазвенел связкою ключей, загремел засов и в камеру вошли несколько человек.

— Абу Абдаллах, — сказал один из них, — следуй за нами.

Генерал поднялся. Глядя на него, встал и Имран. Абу Абдаллах дотронулся до его руки и сказал:

— Прощай, парень, прости меня.

От этой неожиданной ласки и от этих слов Имран едва не разрыдался. Схватив полководца за руку, он сказал:

— Будь спокоен на этот счет и знай, что мне будет не хватать тебя.

Генерала увели, и Имран остался один, но недолго, вскоре пришли за ним.

— На казнь? — спросил Имран.

— Радуйся, парень, — ответили ему, — повелитель правоверных дарует тебе жизнь.

— Почему? — слабо удивился Имран.

— Потому что ты открыл двери его камеры в Сиджильмасе. Халиф помнит добро, ты будешь продан в рабство.

— Мусульманин не может быть рабом, — нагло сказал Имран.

— Ты преступник, на тебя правило не распространяется.

Неделю спустя Имран вместе с другими невольниками взошел на корабль в порту Эль-Кантауи. Работорговец, купивший эту партию рабов, собирался перепродать ее в Карфагене. Для этой цели он нанял корабль и теперь плыл на север вдоль побережья. Сделка сулила большие барыши, поскольку люди были куплены за бесценок, по случаю. Почти все они были из армии Абу Абдаллаха, те немногие, кто остался верен своему полководцу. Они подняли мятеж, пытаясь вызволить Абу Абдаллаха, но опоздали. Генерал был казнен через час после того, как Имран простился с ним в камере. Новая армия, преданная халифу, быстро рассеяла приверженцев генерала, часть была убита, часть продана в рабство. Мысль о том, что Абу Абдаллаха больше нет, придавила Имрана. Он был так потрясен, что совершенно не осознавал происходящего с ним. Он ни с кем не разговаривал, равнодушно жевал плесневелый хлеб, пил несвежую воду, молча садился за весла, когда на море наступал штиль. Его безразличие объяснялось тем, что он вдруг понял, что не в силах ничего изменить в этой жизни. Что бы ни делал, как бы не рвался, ни лез из кожи вон. Ничего нельзя сделать, потому что, как сказал Абу Абдаллах: «Этот путь, есть его жизнь». И так будет до тех пор, пока Некто, наблюдающий за всем этим, не изменит своего мнения о нем.