Чарльз Мартин - Дороги, которым нет конца

За день нужно было обеспечивать музыкальное исполнение для четырех или пяти исполнителей, и часто приходил артист, для которого нужно было играть музыку в другой тональности по сравнению с записанной. Студийным музыкантам нужно было найти быстрый способ изменять тональность без нудного переписывания партитуры. Поэтому кто-то придумал числовую музыкальную систему, и так родилась Нэшвиллская система счисления. С учетом простоты и возможности решать проблемы еще до их появления другие музыканты адаптировали систему и разработали целостный метод записи мелодий и комбинаций аккордов, сочетающий нэшвиллскую скоропись и официальные нотные стандарты. В НСС используются целые числа вместо названий аккордов, круглых скобок, диезов и бемолей, кружков, верхних и нижних стрелок, подчеркиваний, плюсов и минусов, долей, двоеточий, точек с запятой и других знаков пунктуации. Это больше похоже на математическую задачу, чем на нотную запись.

Вскоре мои ночные визиты на Лоуэр-Брод дополнились набросками структуры песен в блокноте с помощью новой системы. Но книги не могли научить самому главному. Мне нужно было видеть настоящие листы с записями песен и комментариями на полях.

Стоя на Бродвее, слушая музыку и пытаясь мысленно записывать ее в НСС, я подумал: «А ведь не каждый уносит свою музыку домой. Что-то должно отправляться в мусор».

Я был прав. Мусорные ящики за решеткой стали для меня золотоносной россыпью — там было полно выброшенных листов с музыкальными записями. Сначала я щипал с краю, но вскоре уже стоял по колено в отбросах, копаясь руками в надкусанных лепешках и куриных косточках.

От меня не ускользнуло, как низко я пал. От полированных клавиш из слоновой кости на сцене с отцом и Биг-Бигом, играя для пятнадцати или двадцати тысяч человек и делая то, что особенно хорошо умел, до копания в прокисшем пиве, в плавленом сыре над мусорным бачком. Каждый раз, когда я закидывал ногу через край и спускался в мусорный контейнер, то слышал эхо отцовской проповеди о «грязных руках».

Вышибалы вышвыривали меня наружу, принимая за пьяницу, но однажды ночью один из них из заведения Тутси заметил, как я держу скатанные листы бумаги, политые кетчупом. Этот парень выглядел так, словно родился в зале для занятий тяжелой атлетикой. Я отскочил в сторону.

— Знаю, знаю, я уже ухожу.

— Парень, на этой неделе я каждую ночь выставлял тебя отсюда. Либо ты самый отпетый алкаш на Бродвее, либо ты реально голоден.

Я немного отряхнулся.

— Я голоден. Наверное, я мог бы проглотить половину коровы с рогами и копытами, но, честно говоря, я искал вот это. — Я показал листы.

— Ты копаешься в дерьме… ради этого?

— Да.

— Ну, тогда ты первый, кто додумался до такого. — Он окинул меня взглядом. — Ты местный?

Я покачал головой:

— Из Колорадо.

— Играть умеешь?

Вонь от меня поднялась вверх с такой силой, что я поперхнулся.

— Да.

— И ты хорош?

Забавно, как такой простой вопрос может обозначить самую суть дела. Я мог бы рассказать ему о тысячах моих представлений, о сотнях тысяч моих слушателей, о моей музыкальной подготовке и глубоких познаниях, о мастерстве игры на гитаре и на пианино. О том, что я так много возомнил о себе, что ударил отца кулаком в лицо, отнял у него все самое дорогое, разбил ему сердце и уничтожил его доверие ко мне, а потом проехал тысячу двести миль, потому что считал себя лучше всех. Я мог бы рассказать ему о своем доме, куда, как теперь стало ясно, я больше не вернусь, пока не стану тем, кем надеялся стать. О том, как я строил всю свою жизнь на предпосылке, что могу играть не хуже великих музыкантов. О том, что стоило мне открыть рот и запеть, как самые жесткие сердца начинали таять, и люди верили, что все, о чем я пою, — чистая правда.

Но у музыкантов есть одно простое правило. Не рассказывай о том, что ты знаешь. Не рассказывай, как ты хорош. Просто играй. А поскольку я не мог этого сделать, стоя перед мусорным баком в бродвейском переулке, и поскольку я был не в настроении рассказывать слезливую историю, вроде тех, которые он уже сто раз слышал раньше, а еще потому, что я не хотел оставлять свой автомобиль пустым на стоянке посреди ночи, я только и сказал:

— Да.

Он смерил меня взглядом с головы до ног, а потом поднял палец.

— Подожди здесь. — Он исчез внутри и вернулся через три минуты со стопкой чистой, белой, аккуратно сложенной бумаги. — Когда захочешь еще, найди меня.

— Спасибо. — Я повернулся, чтобы уйти, но он остановил меня.